Ольга Кучкина - Численник

Выращиваю любовь,
как выращивают куст колючий,
с раненьем кровавым лбов
и горючей слезой неминучей.
Солью с перцем – твоя голова,
а была вороненой.
Проращиваю слова,
как проращивают хлебные зерна.

Капризница, чудо, дитя,
зрачками смородины мокрой
ты смотришь мне в душу, спустя
ту вечность, что в горле прогоркла.
Сознания порвана нить,
иглою укол подсознанья —
вернувшись домой, позвонить,
спросить: а ты слышала, Таня?
Ты слышала, сколько любви,
признания столько и славы,
что тяготы, Таня, твои,
самой показались бы слабы…
Привычка пускай пустяком
порадовать, пусть простодушно,
вестями, что шли косяком,
а ты им внимала послушно.
Нет Тани.
В назначенный срок
порогом превышенным боли
ушла за незримый порог
в последней несыгранной роли.
Прозрачного крепа волна,
подсвечены три манекена,
пустует печальная сцена,
и нежность разлита сполна.
Куда эту нежность девать,
актерка, капризница, стоик?..
Не стоит об этом гадать
и плакать об этом не стоит.

Ночной тарусский воздух,
ночной ли вопль ли, возглас —
о чем, Таруса, плачешь,
почем, Таруса, платишь?
Грудною клеткой узкой
втянуть побольше чувства,
вобрать свободы духа
для зрения и слуха.
Искала, с чем сравнится
та русская страница,
открывшаяся честно,
где никому не тесно.
Таруса как награда,
дневным теплом нагрета,
осенняя прохлада
тушует краски лета.
Тарусская природа,
особая порода,
родное время года
до самого исхода.

В оконной рампе театральный снег
на землю падал. Сумерки сгущались.
Машины светом фар перемещались.
Светились знаки греческих омег.
Смущались мысли. Путались слова.
Мобильные входили-выходили.
Дон-дили-дон, дон-дили-дили-дили!..
Плыла, как шар воздушный, голова.
Из сумерек, из млечной темноты
минувшее упорно наплывало,
и воздуха в заплыве не хватало,
и мучили припадки немоты.
Как будто боль. Как будто приворот.
Как будто обморок. И поморок нездешний.
И привкус дикой маминой черешни.
И сад вишневый, с мамой у ворот.
Тьма нервных клеток, связей миллион,
все совершенство Божьего творенья
в безвременье, по знаку современья,
плывет по воле неизвестных волн.
Блокнот, подушка, стертый карандаш,
дрожанье непонятливого сердца,
совсем пропащая, – и отыскать нет средства,
не обращаться же в отдел пропаж.
Снег не кончался. Мучалась душа
наедине сама с собой и Богом.
Вошла собака. Примостилась боком
и щеки облизала не спеша.

Мне даны были волосы, ровно ночь,
а глаза даны были, ровно день,
чтобы воду в ступе с утра толочь,
в полдень тень наводить на чужой плетень.
Цвет моих желто-серо-зеленых глаз
был в ту вольную пору неуловим,
никакой любитель красивых фраз
не справлялся, по правде, с лицом моим.
Ни на чьей стороне, ни моей, ни их,
кругаля, кренделя, фортеля, вензеля,
нападал неверный и нервный стих,
Боже мой, как носила меня земля!
Но как весело было, ах ты, Боже мой,
под завязку набито любвей-людей,
да тянула ноша судьбы иной,
неразборчивый почерк: приду – владей.
Прояснялись знаки, до рези в глазах,
серо-желто-зеленых, без дураков,
начиналось с игры, как с петли в азах,
а петля захлестнула сильней оков.
Овладев, обалдев, овдовев, отдалась,
позабыв себя, потеряв лицо,
чтобы в них пропасть, отдалась во власть
буки-веди – смертельное слов кольцо.

Не целована много лет,
а привычка, что целовали,
держит дома любви скелет
там, где платья, пальто и шали.
Надевая любимую вещь,
направляясь в концерт и в аптеку,
вся не здесь, и какая-то взвесь
провожает ее на потеху.
И стоит, высока и бледна,
в книжной лавке средь книжных новинок,
не одна, никогда не одна, —
где-то синий растет барвинок.
Целовались в росе и цветах,
юны, веселы и сугубы,
детский, женский, единственный страх,
что закончатся эти губы.
Эти кончились. Кончились те.
И еще не однажды, не дважды,
в женской, девичьей простоте
умирала от новой жажды.
И барвинки, как прежде, цвели,
и прохлада ночей пробирала,
и загадка манила вдали,
и опять всякий раз умирала.
Выжив, тот открывает шкаф
со скелетом любви пропащей
и твердит, как армейский устав,
планы жизни своей настоящей.

Живые плоды
на февральских, на мертвых деревьях,
в отраженье из черной воды
ветки черным играют на нервах.
Расселись на вервях,
все в перьях, занятные фрукты,
пером или кистью рисованы
воображенья продукты?
Да нет же, живые,
взлетают и реют свободные птицы,
и стая, кружа, на февральское небо садится.
И, перистым облаком перья на миг распушая,
мне знак подает об игре,
что большая.

Модели Леты: Мандельштам и Модильяни.
Модели лета: ню, нагие девы-лани.
Край белый света: власть протягивает длани.
Прожить все это предстоит Горенко Ане.
Модели лота: сплошь стихи и сплошь картины.
Вдовою Лота – Анны путь, земной и длинный.
Ценой свободы и ценой отлова
два Гумилева,
младше Коля, старше Лева.
Подумать только,
сколько
стоит царственное слово!
Народ согбенный у казенного отверстья,
почти над бездной, в ожидании известья, —
губами синими шепча, чтоб были живы,
Горенко против палача.
Смотри архивы.

Конечность жизни. Галка на заборе.
Куда уж проще – пареная репа.
Действительность разумна и нелепа
и состоит из маленьких историй.

Одна – моя. На сломе вех и века,
когда конец пришел тысячелетью,
напоена нектаром, бита плетью,
я знаю, чем кончается потеха.

Потешные поступки как покупки,
ненужные, никчемные, пустые.
А за плечом несчастная Россия,
всех надувая, надувает губки.

Раскрашена, накрашена девица,
в телеэкране ловит отраженье:
пред тем, как в гроб случится положенье —
раскрашивают мертвым лица.

До крови рот обветренный кусая,
себе и ей гадаю новой жизни,
без лжи, без позы, зла и укоризны.
И на лицо ложится тень косая.

Не отделиться и не разлепиться,
не отодрать вины и наказанья.
Мильонный случай частного терзанья.
Взлетает с черного забора птица.