Ольга Кучкина - Численник

…убегая, спросила спросонку вдогонку,
как спасти, не сгубить расчлененку-душонку,
рвет ее на куски сумасшедший с копытом,
ухмыляясь, что время такое.
Приемчик испытан.

Все мокрое. Небесная вода
промыла каждый лист одушевленный,
в дрожащем воздухе тончайшая слюда,
лес упоен от корня до короны.
И пишет акварель аквамарин,
сквозь графику ветвей легко и слезно,
до слез прогноз наивный уморил,
что будет ясно, солнечно и звездно.
Ни звезд и ни луны. Сплошная течь.
Ни солнца. Но волшебной светосилой
из струй сквозь струи бьет, и эта речь
сплошного света – словно шепот милый.
Услышать свет, увидеть следом звук,
от запаха дождя сойти с ума беспечно —
все обеспечено для избранных, для двух,
великой влагой этой жизни вечной.

На чем остановились мы?
Читай.
Читай до самой смерти Книгу Жизни!
Шампань все та же.
Но какие брызги!
Слизни – и смерть, как жизнь, перелистай.

Что слезы в час поздний тротила,
что вопли в час скверных потех —
вы слышали смех крокодила,
знаком вам рептилии смех?

Рептилия мерзко хохочет,
что высшие пали без слов,
что в царстве зверей и пророчеств
хвосты отпадают у львов.
Хвостатые бьются кометы
и пылью небесной пылят,
в пыли что блины, что балеты,
и мусорный мается взгляд.

И сморщенный лик старикашки
на месте, где только что юн,
и падают наземь какашки,
и птица кричит Гамаюн.

Круглые сутки, а не квадратные,
а бьются об углы, загоняют в угол,
коленца выкидывают невероятные,
а не коленчатые, и голова кругом.
Круглый ноль и дурак круглый
вперегонки несутся по кругу,
крутит баранку ездок смуглый,
дырку от бублика оставив другу.
Сдвиги по фазе, крохотные сдвижики —
а миры обретаются и теряются,
кругаля совершают бывшие сподвижники,
а в руке не круглое яблоко, а падалица.
Круговая порука ряды смыкает,
круги на воде расходятся живо,
жизнь кладет пятак на лоб – и синяк сникает,
смерть круглые пятаки на глаза положила.

В помидорном шаре – лето ошалелое,
сахарные головы – луковицы белые,
перцы поросятами рыжими набычились,
вымахали тыквы видом необычные.
Розы и гортензии, а еще настурции,
семена Голландии, Англии и Турции,
голубая елка, туя в форме глобуса,
музыка из дома, типа, Вилли Лобаса.
Лучшая баранина у того татарина
куплена на рынке и не пережарена,
над мангалом дымным смех и блеск азарта,
водочная карта Р усского стандарта.
Лица оживленные, дружеские, милые.
Каждый над разверстою постоял могилою.
Жизнь прожита каждым наспех и с отчаяньем.
А случай, что выдался, в сущности, нечаянный.
Перламутром солнце небо заливает,
от грозы останки ветер завивает,
от гостей до дома километров сорок —
и внезапной скуки налетевший морок.

…а еще Божий дар перепутать с яичницей,
а еще разогреть конформизм на конфорке,
в личных целях мешок подобрать околичностей,
контур жалкой судьбы угадать на конторке.
В вальсе то ли печальном, то ль уморительном
кружит злое ничтожество в паре с событием,
время стрелками лязгнет, над всеми смотрителем:
праздник кончен, на выход, плебеи!
С отбытием!

Одна и в Пизе, с падающей башней,
карт ненавистница, и гидов, и маршрутов,
бредет, ища как будто день вчерашний,
сама – вчерашний век как будто.

У всех полубандитские дела,
торопятся направо и налево,
закушены любые удила,
а глянешь – так король и королева.
Стаканами чужую хлещут кровь,
закапав белоснежные манжеты,
но тетя Ася, общая свекровь,
отмоет тайдом или же кометом.
И так опять сначала без конца,
и выгода утробу выедает,
и никакого милого лица,
и птичка никуда не вылетает.
Прости меня, поэзия, за то,
что из садов твоих на улицу бежала,
за полу легкого полупальто
хватала злоба дня.
Рука дрожала.

Колдунья на ровном на месте,
чувствилище гулов подземных,
убежище ветров предзимних,
невольник по страсти и чести,
в себя погружаясь, как в воду,
очнется в другом измеренье
и, сердца уняв замиранье,
вдруг выругается для виду.
Опорных три буквы заело.
Запьет остальное рассолом,
где норма и форма распылом,
а Золушка с ликом зоила.
Впотьмах в небесах куролесит,
опробуя грубые песни,
скандируя жесткие басни,
шедевр на шедевре при свете.

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Анна Ахматова

Лежали устрицы во льду,
диск желтый красным наливался,
нас океан почти касался,
лежали устрицы во льду.
Звенели устрицы во льду,
декабрь пылал жарой за тридцать,
всё вне традиций за границей,
звенели устрицы во льду.
Сияли устрицы во льду,
и это было, было с нами,
слепыми розовыми снами
сияли устрицы во льду.
Сверкали устрицы во льду,
две тысячи четвертый ждали,
мы были счастливы едва ли,
сверкали устрицы во льду.
Темнели устрицы во льду,
и океан сливался с небом,
и красный шар ловился в невод,
и это было, как в бреду.
И остужали жаркий рот
нам охлажденные моллюски,
все было как-то не по-русски
и было жаль нас, как сирот.

Прыг-скок, прыг-скок,
движемся в Бангкок,
по правой стороне,
как принято в стране,
а собаки тощие
лежат на площади,
им жарко,
их жалко.
Отдельно сидит сиамская кошка,
и сидят ананасы в земле, как картошка.
Теперь проехали пагоду,
жаркая погода надолго.
Каменный мешок —
обесчеловеченный Бангкок.
А где же населенье —
а населенье внутри,
в лавках столпотворенье,
заходи и бери.
Глазеть на чужой товар,
на жизнь чужую глазеть,
включиться в мировую энергосеть —
и получить тепловой удар.

Он уезжал впервые в страну Таиланд,
а я не знала, что влюблена,
а влюбленность доходила до самых гланд,
и словно белена была она.
А потом он вернулся, и было его не узнать,
больно поцеловав, ничего не сказал,
а я рыдала, не умея понять,
а он отошел, как поезд, покидавший вокзал.
А теперь и я улетела в Таиланд вослед,
я ищу его след и не нахожу нигде,
потому что ни на тайской, ни на чьей земле
нас больше нет.
А я ищу свои двадцать лет
в мертвой и живой воде.