Ольга Кучкина - Численник

Спаси моих детей!.. О Господи, трагична
картинка, что идет и вхожа в каждый дом.
Спаси ее детей!.. Сегодня смерть привычна,
как воздух, как вода, что дышим мы и пьем.
Спаси его детей!.. Пусть землю населяет
не гибель, а живых людей живая жизнь.
Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,
и ведаю, за что, без слез и укоризн.
Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,
играет на низах бесплодно и темно,
и каждый негодяй убийственно активен,
а добрый человек молчит, глядит в окно.
О Господи, спаси нас!..

Я иду с моей подкоркой
по Никитскому бульвару,
листья, павшие на землю,
засыхая, умирают.
Я иду и наблюдаю
городские проявленья,
и подкорка их приемлет
через корку, что черствеет.
Мне идут навстречу дети,
и мамаши, и студенты,
кто печален, а кто весел,
кто глядится, будто сбрендил.
Стайка юношей спесивых
над колодой карт склонилась,
как чеченцы, все чернявы,
знать, кого-то проиграют.
Неподалеку старуха
одиноко на скамейке
разговаривает громко —
не с собой, а по мобиле.
У Есенина Сережи
фотографию на память
девочка бесстрашно просит,
чтобы сделал ей прохожий.
А другая бедолага
по соседству со скульптурой
опрокидывает в глотку
водку из стеклянной фляги,
там, на дне, ее немного,
тетка всасывает жидкость
и глядит окрест глазами,
что давно остекленели.
Направляюсь к «Бенетону»,
просто так, а не по делу,
утомясь бульварной жизнью,
я хочу сменить картинку.
В «Бенетоне» все красиво,
вещи новенькие шепчут:
вот твой выбор, дорогая,
выбери меня скорее.
Но подкорка в паре с коркой,
что затеяли прогулку,
от пьянчужки и от листьев,
павших мертвыми на землю,
никуда не отпускают,
как приклеились, заразы.
Вот вам выбора свобода,
о которой все болтают.

Сумерки. Стыло. И я за рулем.
Осени поздней характер невесел.
Город огни высоко понавесил:
солнечный свет не сдается внаем.
Что за пастух гонит стадо авто
в сторону эту, другую и третью,
пахнет железом, бензином и смертью
нечто во тьме, что нигде и ничто.
Я выбиваюсь из стада легко,
я выбираюсь на верную трассу,
мне ли печалиться, доке и асу,
блики летят в лобовое стекло.
Лента дорожная под колесо,
смятая, с маху ложится, мне к спеху,
опыт с удачей приводят к успеху,
скоро мой дом, я мурлычу вальсок.
Вдруг неожиданный съезд и тоннель,
ряд роковых понуждений – и что же!..
мне же налево!.. но жесткое ложе
вправо несет, в боковую панель.
Выровняв руль на лихом вираже,
выровняв пульс и сырое дыханье…
Если бы знать за мгновенье, заранее,
что путепровод проложен уже!
В планах – давно, а на деле – никак,
вот и привычка людей к долгострою,
не ожидала финала, не скрою,
и просмотрела какой-либо знак.
Гон как безвыходность и чернота,
ни перекрестка и ни разворота,
род протяженного водоворота,
та еще немощь, и мощь еще та.
Я удаляюсь все дальше во мглу,
дом мой в мираж превратился нелепо,
будто за мною кто гонится слепо,
будто подсела на злую иглу.
Но объявления промельк скупой,
съезд как возможность и как искушенье,
я пробираюсь направо в смущенье —
сбились, как овцы на водопой.
Движемся тихо, к металлу металл,
стопорим ход лошадей поминутно,
а за окошком промозгло и мутно,
пробка, и каждый смертельно устал.
Бесы новейшие жмут и кружат,
втиснув в ряды, из рядов не пускают,
ложным единством сознанье ласкают,
нюхают выхлоп и тихо визжат.
В мокром асфальте блестят фонари,
я пребываю в чужом измеренье,
руки замерзли и мерзнут колени,
и пустота, как Чапаев, внутри.
Все незнакомо. Окрестность чужда.
Остановиться спросить невозможно.
Замкнуты стекла чужие безбожно,
чтоб не проникла чужая нужда.
Петли петляя, как заяц в кустах,
я нахожу, что лечу в Подмосковье,
дружбой оставлена и любовью,
чей-то чужой исполняя устав.
Волей враждебной, сильнее моей,
движима обочь и прочь из столицы,
то ль наяву, то ли мне это снится, —
где я, зачем, сколько стою нулей?..

Минуло два окаянных часа,
как сплошняком загребущим изъята,
вся из себя стеснена и помята, —
дома, десяток дорог прочесав.
Опыт престранный подмены пути,
род заблужденья себя и потери
там, где, с разбегу в удачу поверив,
в поле попала, что перекати.
Словно добычу, меня отпустив,
в городе вечер темнеет с досады, —
глядя в окно, без малейшей надсады,
я напеваю минувший мотив.
Я вспоминаю вчерашний вальсок,
сутью вещей околдована напрочь,
и, без привычки снотворного на ночь,
ждет меня славной бессонницы срок.

…Утренним солнцем освещена,
в светлое небо взгляну из оконца,
загородивши рукою от солнца
враз проступившие письмена.

Замирает какой-то во мне человечек,
мотылек, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоенный,
до последних сезонов не утоленный.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

Прижался шелковою тихой сапой,
тугой струною натянулся ловко,
нечеловеческие опыт и сноровка,
и чувство локтя, тронутого лапой.
Мороз и ночь, а он сплошная печка,
и ни в одном глазу не одиноко,
зажмуришь этот – в том собачье око,
сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.
А днем, по возвращенье, – что за радость!
Как будто бы навек пред тем расстались!
Случайная находка – чувства завязь —
и столько лет горим, дымя и плавясь.
Что в человечестве по счету и расчету,
тем зверство безотчетно обладает.
Лизнет всего лишь в руку или щеку —
нам дыры черные любовь его латает.

Не удается соединиться,
третья попытка кончается глухо,
узел не найден, дрожит единица,
клацнув отказом в привычное ухо.
Сокет ошибся, вот номер ошибки,
зря введены были имя с паролем,
не передать знака грустной улыбки,
что пополам с нарастающим горем.
Сервера имя, прошу вас, проверьте,
с пальцев на клавиши морок стекает,
срок до внезапной объявленной смерти
вечность как кошка поспешно лакает.
Сокет – гнездо в переводе на русский,
яйца все скопом кукушка сложила,
бой или сбой в той считалочке тусклой,
рвется тугая надсадная жила.
Рыжий глядит на стихи на дисплее:
вывесить душу бельем на веревке
резко на сайте…
Но, снега белее,
мертвый компьютер споткнулся на бровке.