Ольга Кучкина - Численник

Моя девочка, сходя с ума от любви,
хочет, как платье,
нет, не как платье, а как кожу,
содрать с себя
привязанность
к любящим и любимым,
потому что мысль об их смерти
непереносима,
а вина перед любящими
вместе со страхом за любимых
не по силам.
С возрастом это пройдет, говорю я ей.
И лгу.

Мы сидели вчетвером
этим Старым Новым годом,
утром чуяли нутром:
надо б встретиться с народом.
А народу – двое вас,
двое нас, и слава Богу,
что такой состав припас
не к последнему порогу,
что еще чего-то ждать
нам назначено, как детям,
нежно елку наряжать,
чтобы в полночь срок отметить
перевода через год,
через век и через тыщу —
небывалый перевод!
Переводчик ставит пищу.
Зазвенел дверной звонок,
входят ласковые гости,
исполняется зарок —
слово, молвленное в тосте,
слово дружбы и любви,
слово совести и чести,
знак исполненной судьбы
по отдельности и вместе.
Будто Ноевый ковчег,
пара пар: кумир с кумиром.
В этот праздничный четверг
он плывет в ночи над миром,
наш нечаянный квартет.

Говорю да и нет,
ты зовешь это пафосом,
поколение интернет
с электронным адресом.
А мой адрес: улица, сад,
розы-мимозы в одном флаконе.
И я, как и ты, смотрю вперед, а не назад,
хотя и стою на старом балконе.
Я ничуть не горда, я проще стакана,
что наполовину пуст, а наполовину полон,
и только наличье волшебного крана
держит уровень, даже если солон.
Не солонее крови, пусть и стоит труда,
слышишь, мой оппонент любезный?
Сил не жалея, поколение интерда
сооружает воздушный мост над бездной.

Неразрешимый трагизм бытия
раскладывается на цвета по спектру,
и там же, где белизна жития,
кто-то синий идет до ветру,
чем-то красным морочит умы,
плачет под зеленой плакучей ивой,
запросто от сумы до тюрьмы
вытянув билет торопливый.
Гармонией утешаем слабую плоть
вместе с духом выморочным и капризным —
ничего уже не одолеть и не перемолоть,
а бунт остался по ту сторону жизни.

Я беженец, я без вести пропала,
заложница за ложный выкуп,
я тот солдат, кому из самопала
патрон последний на прощанье выпал.
Я тот старик гундосый и старуха,
что в доме престарелых позабыты,
с потерей вкуса, зрения и слуха,
за что, попавши под руку, избиты.
Я тот полковник, с жабьими очами,
снасильничавший тощую чеченку,
расстрелянная, брошенная в яме,
я им размазана кишками по застенку.
Убийца и убитый, соглядатай
всего, что на земле при мне творится,
я молча в этой должности треклятой
смотрю, когда же небо отворится.

Варили кружовенное варенье,
как в старой классической литературе,
мне выпало хвостики резать, Елене —
помешивать варево в медной кастрюле.
Неспешно воскресное наше занятье,
ум праздный лениво и вольно блуждает,
от ягоды встану колени размять я,
мне ягода круглая взор услаждает.
Арбузная форма, высокая норма,
прозрачно-зеленая слезная мякоть —
и от хлорофилла, не от хлороформа,
какого рожна захотелось вдруг плакать?
Оставлены цели, отпали задачи,
внезапным исходом – умиротворенье.
Кружовник с утра собирали на даче.
В России варенье – всегда откровенье.

Выкричать, вырыдать, в пропасть скользя,
с мясом и кровью на раз.
А нельзя.

Эти песенки смешные,
по рупь сорок каждая, —
наши жизни расписные,
плевые, неважные.
Приключения и страсти,
слезной влагой смочены,
к самой проигрышной масти
смертно приторочены.
Пыль сезонная на зоне,
а на воле вольности, —
о певце, как о Кобзоне,
нет печальней повести.
Бедный Гамлет, бедный Йорик
с бедной Лизой, драные,
чуть пожиже суп перловый,
перлы те же самые.
Полудетские угрозы,
тонны философии,
от Любви с Надеждой позы
к матери их – Софии.
Плачут жесткие вагоны
по мякинным песенкам,
стынет мозг и сердце стонет —
все мы люди местные.

Что не сделано – то сделано,
и того не переделать,
старым новое пристреляно
в изменившихся пределах.
Ствол дрожит, и пуля-дура
дурака в стволе валяет,
и пропащая натура
землю кровью заливает.
Не туда, не тот, не эта,
бы да бы на дыбе пыток.
Голос раненый поэта —
он убит, и я убита.

Природная любовь,
без цели и расчета,
как столкновенье лбов
без всякого почета,
упрямая игра
все в те же кошки-мышки,
заветная пора
девчонки и мальчишки,
не кончится вовек,
что началось когда-то,
назначен парный бег,
и спутаны все даты,
и в черном серебро —
пустяк и неизбежность,
и ангелом в ребро
просвечивает нежность.

Дождь заливает море,
море становится мокрым.
Вино заливает горе,
вино становится горьким.
Взрослые и детки
как новенькие монетки.
Но вот
самолет
врезается в зданье,
начиненный живыми, как мертвыми,
и в мертвой петле
человек и его мирозданье
накрываются пятаками стертыми.

Малага. Ветер, сбивающий с ног,
стелятся пальмы под старою башней.
Кадис с Марбейей погодой вчерашней
дразнят, да вышел вчерашнему срок:
яркое солнце пропало из глаз,
чар ослепительных как не бывало,
синее море, как небо, пропало,
милость небесная оборвалась.
Яростный ветер, пастух-поводырь,
тучные тучи в стада собирая,
пастбищем-пологом, рваным до дыр,
землю накрыл, чтобы стала сырая,
чтоб не забыли, куда мы уйдем,
не увлекались дешевым загаром,
кобальт свинцом заменил нам недаром,
серый навесил окрест окоем,
в море баранов кипенных нагнал,
кружевом бешеным мол оторочил,
бедных паломников вмиг заморочил,
кто-то упал, заработав фингал.
Блеска изнанка валялась в грязи
шкуркой овечки, раздавленной ночью.
Был не на сцене показан – воочью —
край овехуны фуэнты вблизи.