Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Бессмертный духом, оболочкой
Я умирающий атом,
Лиющий к данаидам в бочку,
Меж чревом матери и ртом

Могилы, личности мятежный
И вдохновенный эликсир,
Но в яму за азарт безмежный,
Как проигравшийся кассир,

Я брошен разумом-жандармом;
Когда же крылья поднимали,
Я чувствовал, что к царским бармам
Людей прикованы печали.

Тогда, как ясень, стал неясен
Я в бури мечущих руках,
Постигнув, что мятеж напрасен
На Вавилона злых реках,

Тогда загрезил я печальный
Запорошенный двор тюрьмы,
Доверясь бездне ирреальной,
Животворящей души тьмы,

Где Бог сокрытый, вечно новый,
За Млечной Пеленой лицом,
Мне дал гиматион перловый
И сделал райским паяцом.

Наследных мыслей очертанья
Промеж сомкнувшихся ресниц
Клубятся смутно, но восстанья
Они среди упавших ниц

Уже не вызовут, как прежде,
Когда пророчества нам зуд
Велел в истрепанной одежде
Одетых звать на страшный суд.

Теперь обогнут острым килем
Последний прибережный риф,
И по загадочным небылям
Парит освобожденный гриф,

Теперь с закрытыми очами,
С открытой наотмашь душой,
Мы будем правды палачами,
Оставив этот край чужой.

Теперь ширококрылый вскоре
Себя накормит пеликан,
И претворится желчь в амфоре
В вино необычайных Канн.

Однажды я, смятен и жалок,
Двенадцать лет тому назад,
Букетик скромненьких фиалок
У Пантеона колоннад

Купил за несколько сантимов
И на молящуюся грудь,
Где сердце билось серафима
И первосозданного жуть,

Душистых уроженок Пармы
Булавкой острой приколол, –
И в царские мгновенно бармы,
В шитье мистическое стол,

Казалось, превратился жалкий
Поэта сицилийский плащ;
Когда же робкие фиалки
Я солнцу, вставшему из чащ

Кирпичных вещего Парижа,
Отнес на девственный алтарь, –
Душевная зажглася риза,
Стиха святая киноварь.

Двенадцать лет неугасимо
Тобой зажженная свеча
У изгнанного серафима
Горит на лезвее меча.

Хотя ни зги теперь не видно,
И хриплы голоса ворон,
И саван снежная ехидна
Со всех навеяла сторон,

Хотя фиалочек кудрявых
В отчизне мертвой не сыскать,
Где полчища сынов неправых
Родную истязуют мать, –

Как веточка в снегу лещины,
Чертящая иероглиф,
Слагаю этой годовщины
Я нежно просветленный миф

И духа чистые фиалки,
За неимением других,
Свиваю на словесной прялке
Тебе в любвеобильный стих.

Я – Красота незримая,
Былинкою творимая,
Я – Красота трагичная,
От Бога не отличная,
Вне этой Красоты
Не зиждутся Мечты.

Не-Я – кошмар уродливый,
Бесформенный, угодливый,
Не-Я – помои в шайке,
Декреты чрезвычайки,
Не-Я – всё то, в чем нет
Поэзии тенет.

В синесводном безбрежности Божием нефе
Я желанный повсюду и прошеный гость,
Потому что в творенья я пасмурном шефе
Чту алмазовых звезд изваявшего гроздь.

Мы пустыни Хаоса делили от века,
В безысходности вечной миражи творя,
Он на землях спешит создавать человеков,
Я елеем святым освящаю царя.

В многосложной гармонии красок и формы
Он слепую скрывал прародителя Цель,
Я же в море Фантазии сталкивал кормы
И зачем-то настраивал чью-то свирель.

Будь влюбленным, окрыленным,
Никогда не отрезвленным,
Будь восходным, предвосходным
Трубным звуком предпоходным,
Будь счастливым, шаловливым
Колосом небеснонивным,
Семя в звездной пыли слезной
Оброняя многолозной,
Рай духовный создавай,
Бога в атоме познай!

Я только жалкая монада,
И мне немногое дано,
За храма белой колоннадой
В лазури солнечной темно.

Я опьяненною менадой
У алтаря кружусь давно,
Стоглавой истины не надо
Мне в маскарадном домино.

Лобзанье Иудино – награда
Пророкам, и повсюду «но»
Схватилось из-за палисада
За занавесей полотно.

Я только жалкая монада,
Зачем-то павшая на дно,
Но розы Божья вертограда
Мне словом воплощать дано.

Не будь трудолюбивым шмелем,
Стоглавых истин не ищи
И площадным полишинелем
На Бога всуе не ропщи!

Решением твоим эстрадным
Слепых не приведешь в Лицей,
Для этих братьев многострадных
Никто не создал панацей.

Где первородный Сын Печали
Любовью алчущих не спас,
Там избавителен едва ли
Утопий низменных компас.

Где ничего не перестроишь,
Там ничего и не желай,
Протестом горе лишь утроишь,
И в ореоле Николай

Великомученик из гроба
На трон поднимется опять,
И дикого повесы злоба
Уныло поплетется вспять.

Солнце выплыло багрово,
Туча стелется лилово,
Снова слово без покрова
Для сурового улова.

Звонко звенья поколенья
На кровавом кабестане,
Обрываясь в испытанье,
Догорают, как поленья.

Было новым, стало старым
Слово опытных жонглеров,
Ныне сонные отары
Их не удостоят взоров.

Новизны алтарь барочный
Обходил лишь я один,
Призрак в мире полуночный,
Дон Кихот и Паладин.

Я чуждался криков, споров,
Митингующих идей, –
И таков уж, видно, норов
У меня, – и всех людей.

Я чуждался слов печатных,
Кривотолков, пересуд,
Сливок, пенок неопрятных
И над кем-то чей-то суд.

Я вершинный, океанный,
Постоянный, первозданный,
Пошлый, радостный и странный,
Божьи врачевавший раны.

Я без школы и без партий,
Я не создаю эпохи,
От моих ритмичных хартий
Вряд ли полевеют блохи,

Но Отцу я, видно, нужен
В архаичной арабеске,
И дроблю я, хоть контужен,
Слово древнею стамеской.

И всё снова Божье слово
Вырывается из уст,
И над сводами сурово
Новый вырастает руст.

Небо ясно, смутны мысли,
На неверном коромысле
Чашка жизни, чашка смерти,
Но в лазурной водоверти
По волнам стихийнородным
Мой корабль несвободным
Призраком еще несется,
И зачем-то у колодца
Я печальноокой Тайны
Обрываю суховайный
Славный некогда венок,
И зачем-то, как вьюнок,
Обвиваю стебель Пери,
В сумрак устремившей серый
Перепуганные очи,
И в могилах Santa Croce,
В фресках, в мраморе и бронзе,
В спящих на полдневном солнце
Камнях творческих Флоренций
И дерзающих Лютеций
Жизненных ищу эссенций,
Бальзамирующих специй.