Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Видя в авторе «Созвездия змеи» и «Черепа» – а может и, шире, во всем Союзе поэтов – явление не только литературное, но и общественное, ортодокс Селивановский в журнале «На литературном посту» тоже бабахнул «главным калибром» по всем четырем книгам, как будто желая раз и навсегда расправиться с поэтом и его репутацией. Уже начало его рецензии звучит издевательски: «А еще говорят, что у современных поэтов узки темы! Григорий Ширман сумел вместить в страницы названных выше четырех книжек все мыслимые темы – и седую древность, и средневековье, и современность, и планету, именуемую Землей, и вселенную, и любовь, и смерть, и быт, и Саломею, и Леонардо-да-Винчи, и Боратынского, и Гапона, и даже “двух Дюмов”. Несомненно, Григорий Ширман заслуживает некоторого внимания. Большая часть стихов Ширмана посвящена богам, планетам и созвездиям. <���…> Мы не знаем – признаемся в невежестве, – где находится Дорадус, кровь Альдебарана не кипит в нас, – и поэтому мы можем Г.Ширману предоставить полную возможность спокойно предаваться своим странным занятиям – ходить “походкой лун”, испускать лучи своего черепа в “толпу тоскующих столетий”, “звездным холодом пылать”, или: “в ночь под Рождество”, “от ужаса синея”, “внимать зажженной вышине”. Ибо сам Ширман, покрутившись в “карусели Зодиака”, приходит в полное недоумение: “куда, зачем, откуда все мы”?»

«Ключ к пониманию Ширмана дают его стихи о наших днях», – замечает критик. И переходит к политическому доносу, не забывая аккуратно подкреплять его цитатами. Вывод: «Внутренний эмигрант, художественно-бесталанный человек, канцелярист с “неземными” настроениями, мещанин, говорящий о созвездиях Зодиака и тоскующий по московским купчихам, вполголоса брюзжащий на “диктаторствующий пролетариат”, – вот что такое Ширман, автор четырех книг» * * На литературном посту. 1927. № 3. С. 63–64. . Поэт ответил язвительной сатирой «Селиван искал крамолу…», но уже не смог ее опубликовать.

После таких приговоров в «Печати и революции» и «На литературном посту» выпускать новую книгу было небезопасно – пока еще в литературном, не в полицейском смысле. Сборник «Апокрифы» (149 стихотворений) был готов к печати, но Союз поэтов, видимо, поостерегся предоставлять Ширману свою «марку» даже за его счет. В рукописи, по которой «Апокрифы» впервые полностью публикуются в этой книге, указаны предполагаемые выходные данные: Ленинград, издание автора, 1927. Почему оно не состоялось, неизвестно, но явно не потому, что у автора кончились деньги. Представлялась ли рукопись в цензуру, тоже неизвестно. Вариант «Запретной поэмы» с выходными данными: Лейпциг, 1926 – для большой книги не годился. Думаю, «Лейпциг» находился в маленькой московской или подмосковной типографии, подальше от глаз Главлита – организации в то время еще весьма либеральной, но достаточно зоркой. Никакой политики в «запретности» нет: автор отстаивает право на «крепкие слова», рифмующиеся с «поезда» и «воркуй», но не пишет их полностью.

«Запретную поэму» можно считать шуткой. «Апокрифы» – книга серьезная и значительная, во многом отличающаяся от предыдущих, поэтому ее можно назвать «третьей манерой» Ширмана. В чем ее отличие от «второй»?

Отточенные сонеты Ширмана, в которых редко встречаются вольности (хотя один сонет без рифм!), особенно если читать их подряд в большом количестве, могут показаться «лишенными всякого человеческого содержания», если воспользоваться словами Зинаиды Шаховской (по другому, разумеется, поводу). В глазах начинает рябить от «града астрономических, исторических, географических, мифических и проч. имен», а самолюбование автора всех этих «щедрот большого каталога» порой просто раздражает. В «Апокрифах» «парнасский» дух и пафос не исчезают вполне, но рядом с ними всё чаще появляются ирония и самоирония, а с торжественными сонетами (здесь есть и венок, и акростихи, и даже затейливые «тройственные сонеты»!) соседствуют «легкомысленные строки»:

«Астрономия» и «физиология» всё чаще сменяются непретенциозными лирическими картинами, в которых порой звучит есенинская нота. Эта «третья манера» появляется уже в «Карусели зодиака»:

Другой поэт-современник, имя которого приходит на ум при чтении Ширмана, – его знакомый по Союзу поэтов Георгий Шенгели. Мы мало что знаем об их отношениях, кроме сонета-акростиха в «Черепе» и негативного отношения обоих к Маяковскому, которое Григорий Яковлевич засвидетельствовал уже в первой книге («дрянофил наш Облаковский») и подтвердил в «Апокрифах» («Не прославляю Моссельпром»). Зарекомендовавший себя уже в конце 1910-х годов как выдающийся мастер сонета (два издания сборника «Раковина») и переводивший в эти годы Эредиа, Шенгели в середине 1920-х годов эволюционирует в сторону «человеческого содержания», которое стало лейтмотивом сборника «Норд», выпущенного Союзом поэтов в 1927 г. Конечно, «сравнение – не доказательство», как гласит французская пословица, но сопоставление «Норда» именно с «Апокрифами» могло бы дать интересные результаты. Назову хотя бы стихотворения «Трубка» и следующее за ним «Верю розовой горе…», которые и по форме, и по содержанию кажутся совершенно «шенгелиевскими».

Следуя традиции ведущих поэтов Серебряного века, Ширман придавал большое значение циклизации стихотворений внутри сборников. В «Апокрифах» он пошел дальше, построив книгу фактически как единое произведение, назвав его разделы «частями», хотя это фактически те же циклы. Еще одна особенность «Апокрифов» – тематическое и стилевое разнообразие, что выгодно отличает их от монотонности, характерной для предшествующих сборников. Они звучат полифонически – в них причудливо тасуются «высокий штиль» и просторечие, частушечные нотки и ритмы, вызывающие в памяти стих первой половины XIX века. После сотен ледяных сонетов это выглядит как минимум неожиданно и демонстрирует разнообразие поэтического дара автора:

«Уж не пародия ли он?» – этот вопрос при чтении «Апокрифов», особенно после сугубой серьезности предыдущих книг, напрашивается сам собой. Самоирония Ширмана деликатно «снимает» его. В этой книге автор, возможно, достиг своего апогея, но она так и осталась в его личном архиве. После неудачи с выпуском «Апокрифов» Григорий Яковлевич замолчал почти на два десятилетия. Об этом его собственное признание в неопубликованном позднем сонете: «Я двадцать лет был мастером молчанья», – так что встречающиеся в литературе сведения о подготовленных им к печати в 1930-е годы сборнике стихов «Галина» и поэме «Кисть Рембрандта» приходится признать недостоверными.