Александр Дольский - Стихотворения

достиг вершины! Не просты

пути в парнасскую обитель.

И негритянка, джине латая,

вздохнет, лоскутик теребя:

— У Сачмо глотка золотая

и золотистая труба!

Ты джазоманов знал ораву,

ты видел и плевки, и славу,

прошел ты сотни передряг.

Как всякий истинный художник,

ты - бог в работе и сапожник -

счастливейший из всех бродяг.

8

Счастливейший из всех бродяг,

почтивший клан миллионеров,

ты на перо Аполлинера

не мог попасть, увы, бедняк!

Уж он бы втиснул в «Алкоголи»

душ безглагольные мозоли

и ритмы рваные до боли

и сочинил бы поневоле

такой тебе верлибр для блюза,

чтоб ты, прижав тромпето юзом,

свой лучший блюз на мир обрушил.

Уж он-то знал людей и страсти,

все их тональности и масти

и как изменчивы их души.

9

О, как изменчивы их души!

Легко таким, как Мекки Нож,

для них и правдой сделать ложь,

и обработать, словно туши.

Но Мекки плюнул бы на бошей

коричневых, как негра глаз,

когда бы знал, что за три гроша

Брехт купит голос твой и джаз.

Прошли года, и вот уж смело

В Берлине Элла Вейля пела,

Превер мурлыкал на Бюси.

Быть может, с нежностью вселенской

в Москве скрежещет Вознесенский -

их очень просто искусить.

10

Их очень просто искусить ...

Поэты — липкая бумага,

и каждый копит, словно скряга,

напевы скромные Руси,

чтобы затем их воскресить

по мере сил и дарованья,

тому, что пел когда-то ваня,

вернуть азы очарованья.

Соленые, как огурцы,

частушки, поговорки, плачи

берут поэты за примеры.

Поэты — лучшие бойцы,

(не все), их трудно одурачить,

переманить из веры в веру.

11

Переманить из веры в веру,

от лаптя в европейский дом,

чтоб критик, правящий потом,

пенял тебе своей химерой.

Легко не всякого. Я с жаром

читал Уитмена, Превера,

Бодлера, Байрона, Ронсара.

За что наказан был примерно.

И потому я намекаю,

что с блюзом вещь совсем другая -

меня с ним связывает Пушкин.

Джазист, тебе трезвонят в уши

в прямом отходе от частушек,

а ты им время дай послушать.

12

А ты им время дай послушать -

труби в свой золотой рожок,

как черный лаковый божок,

и обольщай наивных души.

Пусть жизнь им кажется игрою

под лень печалей блюзовых,

и даже горький блюз порою

переполняет счастьем их.

И ты трубил в Карнеги Холле,

и мчал сердца их поневоле

горючей музыки бензин.

Казалось им — они в Эдеме,

и слышал чистильщик в Гарлеме -

наш век звенит, как клавесин.

13

Наш век звенит, как клавесин,

построенный в далекой Дикси ...

Пора снести его за киксы

в комиссионный магазин.

А рок в мажоре и в миноре

нас силой звука удивит ...

Забыт оркестр Кида Ори

и старых инструментов вид.

Задолбленные вдрызг, в запале

иные клавиши запали,

и в струнах ржавчины каверны.

Играя «Боже, нас спаси!»,

наш век трещит, как клавесин,

настроенный давно и скверно.

14

Настроенный давно и скверно

педальный рог сменен на «помпу».

У северян покрепче нервы,

и то тебя встречали с помпой.

Волшебник, как же он играет!

Губитель, как же он поет!

Недаром выдумка о рае

вочеловечила полет.

У нас есть тоже гений хриплый,

он не поет - творит молитвы,

немузыкальные, густые.

Он в хохоте утопит скуку,

поведает и боль, и муку,

как будто истины простые.

15

Как будто истины простые -

и преподносятся любя ...

Прости незнающих себя,

не огорчайся и прости их -

ты — контрапункта тормошитель,

и консерватор, и левак,

страны Мажор великий житель,

счастливейший из всех бродяг.

Ах, как изменчивы их души -

их очень просто искусить,

переманить из веры в веру.

А ты им время дай послушать ...

Наш век звенит, как клавесин,

настроенный давно и скверно.

1970-86

Все идешь и идешь,

и сжигаешь мосты.

Правда где, а где ложь,

слава где, а где стыд?

А Россия лежит

в пыльных шрамах дорог,

а Россия дрожит

от копыт и сапог.

Господа офицеры,

мне не грустно, о нет.

Господа офицеры,

я прошу вас учесть,

суд людской или Божий

через тысячу лет,

господа офицеры,

не спасет вашу честь.

Кто мне враг, кто мне брат,

разберусь как-нибудь.

Я российский солдат,

прям и верен мой путь.

Даже мать и отца,

даже дом свой забыть,

но в груди до свинца

всю Россию хранить.

Я врагов своих кровь

проливаю моля,

ниспошли к ним любовь,

о, Россия моя.

Господа офицеры,

голубые князья,

я конечно не первый

и последний не я.

Господа офицеры,

я прошу вас учесть,

кто сберег свои нервы,

тот не спас свою честь.

1970

Однажды некто

из скромных субьектов,

обалдев от семьи и от дел,

в зеркало поглядел.

И улыбнулся печально

в удивлении необычайном,

что на одну свою тонкую шею

он два галстука сразу надел.

Многим сегодня руку жал,

даже речь на собраньи

в полдень держал,

и глядел на него полчаса целый зал.

Хоть бы кто - нибудь подсказал!

Неужели никто не заметил?

Даже утром в прихожей дети?!

Даже Петя?!

Бывают на свете

чудеса.

Ну, а если бы петля,

а не глупые галстуки

эти?..

1970

Однажды сказал Робеспьеру Марат:

-Мы руки в крови замарали,

француза француз убивает, как брат,

в пылу якобинской морали.

-Ты знаешь, Марат,- Робеспьер говорит, -

мы просто как малые дети,

в России такое еще предстоит,

что нашу мораль не заметят.

В России повсюду полно голытьбы,

и публика кормится плохо.

Подайте ослепшему в ходе борьбы

с троцкистско-зиновьевским блоком.

Однажды у Троцкого сперли пенсне,

и Лева писать разучился,

и Сталин стал главный писатель в стране,

и этим он очень гордился.

При Сталине были искусства у нас,

писались различные книжки.

В ЦК был Пегас, и Парнас, и Заказ,

и вышки, и вышки, и вышки.

Однажды Иосиф пошел на концерт,

на скрипках играли евреи -

из уваженья все встали в конце,

и Сталин сказал, изменившись в лице:

-Пусть сядут они поскорее.

В России повсюду полно дураков,

особенно между начальством.

Подайте разбившему цепи оков

для всех и на равные части.

Иосиф боялся, что всюду враги,

и был подозрителен к свите.

Хрущев ему чистил всегда сапоги,

а Брежнев давал тити-мити,

У Брежнева сперли алмаз в сто карат.

он смотрит -а он у Хрущева.

В те давние годы вопросы наград

решались весьма упрощенно.

В России всегда и тюрьма, и сума -

конечные пункты прогресса.

Подайте сошедшему как бы с ума

в процессе различных процессов.