Александр Дольский - Стихотворения

точнее стрелы и свинца...

Оно от Земли и Деревни.

От Звезд и другого Отца.

1987

Размечтались мы о правде,

разохотились до чести,

переполнены газеты

исцеляющей бедой.

И сидит историк тихий

на своем доходном месте,

со страниц чужие слезы

выметая бородой.

И стоят дома большие,

где в огромных картотеках

прибавляется фамилий,

прибавляется имен.

Что сказал, что спел когда-то,

все до буквы, как в аптеке,

в эти клетки самый грустный,

самый честный занесен.

И стоят дома поменьше,

где приказчики культуры

и чиновники от прозы

и поэзии корпят,

и вершат судьбою духа

сторожа номенклатуры,

в инженеры душ наметив

поухватистей ребят.

Шахиншахские приходы

за вранье в стихах и прозе

охраняют от огласки

через главное бюро...

Не коснется свежий ветер

подмосковных мафиози.

С переделкинских маршрутов

безнадежен поворот.

И дома другого сорта

понаставлены по свету,

где во чреве бюрократов

спят параграфы речей,

где у них за преступленья

отбирают партбилеты

индульгенции на подлость

и повадки палачей.

И дома пажей болтливых,

бессердечных, твердолобых,

где из мальчика с румянцем

лепят хитрого жреца,

где готовится замена

умирающим набобам,

чтоб властительная серость

не увидела конца.

И стоят дома попроше,

где врачи и инженеры,

ветераны справедливой

и несправедливой битв,

наши матери и жены,

и святые нашей веры

все опальные поэты,

сочинители молитв,

там, где рокеры и барды,

и рабочие, и дети,

и мадонны, и старухи,

проходившие ГУЛАГ,

там, где теплится культура

всех пределов и столетий,

гарнизоны осажденных

поднимают белый флаг...

Где эта улица, где этот дом,

с юности светлой знакомый?

Где эта барышня, что я влюблен?

О Боже! Работник райкома.

1987-1989

Я был чиновником когда-то

давным-давно, давным-давно,

имел убогую зарплату -

на хлеб хватало и вино.

Не тем чиновником, конечно,

что власть имеет и доход,

а нищим, маленьким и грешным,

как весь народ, как весь народ.

Я переписывал бумажки,

не понимая, в чем их суть.

Тоскливо это, но не страшно...

Таков мой путь, таков мой путь.

Я вспоминаю эти годы

не без раскаянья и слез -

не знал я правды и свободы...

Вот в чем вопрос, вот в чем вопрос.

Меня с пеленок научили,

что я советский человек,

и не должно быть или-или.

И так навек, и так навек.

Я был шутом, я был холопом

у пролезающих наверх,

смирился и ушами хлопал...

И так навек, и так навек.

Кончины, взятки и реформы

меняли весь иконостас.

Я пережил такие штормы,

увы, не раз, увы, не раз.

И каждый новый искуситель

над нами вел эксперимент

и начиная, как целитель,

ломал непрочный инструмент.

И понял я, что в средних сферах,

беря пример с высоких сфер,

заводят средние аферы

и низшим подают пример.

Официальные кокотки

мужской имеют чин и вид,

не то, что ловкие красотки,

что за валюту ловят СПИД.

На них теперь заводят дело,

но, заклейменные пером,

они торгуют личным телом,

а не общественным добром,

не совестью, не должностями

и недоверием людей,

не оскопленными вестями

из-за кордона и с полей.

Я был чиновником, но как-то

имел с начальством тет-а-тет.

Оно не любит этих фактов,

как искривление побед.

Оно сказало: - Правду ищешь?

Найдешь - она тебя убьет!

Будь рад, имея кров и пищу,

как весь народ, как весь народ.

И я хожу с ружьем у склада,

смотрю на звездный небосвод

и понимаю все, как надо,

как весь народ, как весь народ.

1987

Знаю, Боже, бессилен во зле ты...

И корить я тебя не берусь -

отчего ты многие лета

оставляешь в беде мою Русь?

Но просить я имею резоны,

но молить я имею печаль -

возверни мне малиновы звоны,

сокруши многосмертную сталь.

Не жалей партитур поднебесья,

дай заблудшим от Слова кормов,

изгони коммунального беса

из жестоких российских умов.

Каждый сын отличен от народа

и подобен тебе и Христу...

От греха до звезды небосвода

он пройдет по Молитвы мосту.

Возверни землепашцам наделы,

подари городам тишину,

устели своим саваном белым

нашей грязи и крови вину,

укроти властолюбцев холодных

над раздорами древних племен,

старикам и младенцам голодным

дай под крышей лепешку и сон.

Дай нам, Боже, простейшее Право

быть свободными в нашей стране

от надсмотрщиков злых и корявых,

что над нами по нашей вине.

Дай нам Веру, Любовь и Надежду,

дай нам Право без силы свинца

хлеб насущный, тепло и одежду

добывать только в поте лица.

Я молю Тебя - будь предсказуем...

И послушай, как сердце поет

и прощает народу безумье

и Тебе - равнодушье твое.

Потому-то, Отец мой Небесный,

я целую следы твоих ног -

ты терпел во мне Хама и Беса

и очиститься этим помог.

Неужели, мой Боже всеблагий,

Ты не любишь мой странный народ?

В Книге книг на священной бумаге

он нигде этих слов не прочтет.

Живи, Господи, живи

в сердцах, не знающих молитвы,

во всех, рожденных на крови,

в стране, забывшей о любви,

на землях бесконечной битвы.

Живи, Господи, живи!

1988

Я пишу тебе, сыночек,

из деревни нашей тихой.

Все у нас пока в порядке.

У соседки Насти лихо.

Муж ее не пил, не дрался,

не гневил отца и Бога...

Почернел, покрылся корью,

не отходит от порога.

И Наталья ожидает

с мужем верную разлуку,

а у шурина и деда

выпадает сердце в руку,

Новорожденный у Верки

вытек жизнью на пеленку,

Запасаем нынче сено

трехголовому теленку.

А в лесу растет малина

с кулачок младенца Кости,

что сестра на той неделе

поселила на погосте.

Вся трава теперь по пояс,

а вороны, как индюшки...

Устаю и еле-еле

добираюсь до подушки.

Как-то жить неинтересно,

есть не хочется и вялость.

В общем, все поуходили.

Я тебе сказать боялась.

Вышел тесть у брата Коли,

вышел сам братишка Коля,

истекая белой кровью,

проросла золовка в поле.

Так что вымерла деревня,

даже сторож дядя Саша,

даже я, сыночек милый,

даже я - твоя мамаша.

Эти строки написала

агроном колхоза Света,

но конечно, если честно,

и меня на свете нету.

А писал письмо, сыночек,

секретарь райкома Кумин.

Но отмечено в райзагсе:

я пятнадцатого умер.

То есть, видишь ли, Андрюша,

так трагически и быстро

все случилось, что надеюсь,

уловил ты стиль министра.