Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Я — случайная гостья в веселой студеной стране.
Осыпаются ровные дни голубым снегопадом.
Рассыпается ночь в переливчивом звоне саней.
Поцелуй на морозе, и сторожа крик за оградой.

Цепенеют и кружатся мысли в веселом снегу.
Это было когда-то… И так же белеют равнины.
Церкви купол из ваты и дрожь застывающих губ.
Мягкий скрип половиц, и трескучая печка в гостиной.

Это — то же, что детские звонкие сны до утра,
Окон белый узор. Перекличка пронзительных галок.
Если это и сон, — все равно: это было вчера.
Счастье, здравствуй! — Я здесь, и тебя я узнала.

В халате белом. Глаз не отвести
От рук, или от губ — не все равно ли? —
(И для меня настанет этот час.)
Не крикнуть, в холоде спокойных глаз
Читая приговор, незыблемый до боли,—
— Все мысли преградив и все пути.
А эта комната (палата, кабинет)…
— По-старому удушлив здесь порядок,
Как будто все — как было на земле.
Все так же воробьи судачат о тепле:
Как странно: больше воробьев не надо.
Тепла и неба тоже больше нет.
О, боль, о, удивленье без границ:
И я? Я — тоже? Тоже? Неужели?
И жалости неистовый прилив
К себе, к земле; но, руки опустив,
(— Они, как сердце, сразу опустели —)
Все вдруг понять и пасть покорно ниц.

Как от берега мысли отчалили.
Я, в тревоге, осталась одна.
Только скука лилась опечаленно
В дождевую завесу окна.
Это — Муза Далекого Странствия
Покидала насиженный дом.
Пробуждала заглохшие станции
— Как свирелью — томящим свистком.
Отправлялась в далекое плаванье,
Под томительный шепот весны,
Покидая угарные гавани,
Оставляя тревоги и сны.
И, меня заразившая песнею,
С первой птицей звенела она —
— Что на свете всех весен чудеснее
Голубая земная весна.

Тихи и темноглазы облака;
Твои глаза еще темней и тише.
Я знаю, что дорога далека,
И даже ты мой голос не услышишь.

Я по ночам шепчу слова тебе,
Которых даже ты понять не сможешь;
Ты, в дыме верст, покорная судьбе.
Сама на сон ласкающий похожа.

И, как ребенок, я рассказываю сну.
Когда он низко голову наклонит,
Как ты приходишь в шорохе минут.
Кладешь на сердце теплые ладони.

Пусть стынут версты, пусть далек твой дом,
Я жизнь покорно, радостно приемлю,
Пока твоя любовь своим крылом
Мне осеняет эту землю.

Туманный город серебристых башен,
Ласкающий, старинный, кружевной,
Как детство, в жадной памяти украшен
Почти немыслимой весной.

Его торжественны седые своды
И куполов зеленая парча.
Спеша, толкаясь, убежали годы,
Как школьники, в проулках топоча.

И в час бессонницы, взволнованный и гулкий,
Безмолвно вороша старинные листы,
Опять я огибаю переулки,
Пересекаю сонные мосты,

Чтобы, минуя площади и парки,
Тоску тугую утопив в слезах,
В тенистой нише, где-нибудь под аркой
Увидеть юности лукавые глаза.

Я уплываю. Я вплываю в ночь
охотником за птицами и снами, —
и мир дневной отступит тихо прочь,
ночь длинной тенью ляжет между нами.

И тени, падая зигзагами, дрожат,
и воет зверь, луной обрызган рыжей, —
голубоватый снег, и по снегу скользят
упругие, оранжевые лыжи.

И птица раненая бьет крылом,
роняя кровь, глотая иглы стужи, —
на белом снеге огненным пятном
застыл предсмертный, изумленный ужас.

Снег бьет в лицо. Стремительно бегу,
весь мир вокруг задохся в снежном плаче, —
и черной тенью, глыбами в снегу
встают из леса сумрачные дачи.

Я возвращаюсь в полутьме домой,
и мир дневной уже в окно стучится, —
и вот летит, подстреленная мной
на белом снеге, огненная птица.

Ночь падает тяжелой гроздью звезд,
а день гудками и стальным стенаньем,
и вянет мир веселых, нежных роз
от электрического тусклого сиянья.

Как двойственный понять союз,
двойного мира чуткое вращенье,
по небу черному бегущее виденье,
и плач, и смех, и шепот муз?..

Молчание перед грозой. И вдруг
прорвавшееся оцепененье.
Так начинается. Так крепнет звук
дождя. Так тенью
все застилается вокруг.

И каплет с крыш. Растут бунты,
и, соумышленница бури,
в дрожаньи капель проступаешь ты,
предвестница грозы в лазури.

И хлещет ветер в темноте. Но вот
желтеющее полыханье, —
дома, деревья, целый мир встает
в мигающем, как сон, сознаньи.

Пока, шагая напролом,
через мятущиеся своды
союзником не вступит гром
нас обступающей свободы.

Тогда, ворвавшись в голоса,
лиловой молнией отметин,
раздвинет гулом небеса
идущее, как гром, столетье.

Как он поет! Он хочет жить — восторг,
он бьется ночью в облаке сирени;
дневные встречи, как безликий морг,
где лишь неузнанные тени.

Вплывают звезды. Голубую горсть
я зачерпну, я развернусь, я брошу, —
пускай летит, — лови, лови, мой гость,
мою сияющую ношу.

И словишь ты. В раскрытое крыло
душа метнется птицей и застынет.
и сквозь звенящее, морозное стекло
ты пронесешься в звездную пустыню.

Шуршанье в кустах, и в прозрачном, как небо, пруде —
шорох и колыханье.
Звездная ночь, она бьется в зеленой воде,
как мертвое воспоминанье.

И плещет о берег. И в омут кидаясь, как в сны,
в блаженное головокруженье,
из знойного плена дерев и весны
дрожащие падают тени.

Ленивой волною текут под откос,
в зеленую воду, и там замирая,
но снова и снова в шумящий хаос
из плеска воды, как из сна, возвращаясь.

Из сна возвращаясь… ты помнишь, тогда
такое ж струилось и гасло сиянье
из ночи разлуки… забудь… навсегда…
улыбка и музыка, и прощанье.

В зеркальных ледянистых лужах
стояла темная вода,
а ночь была холодный ужас;
срывалась черная звезда
от гулких ливней и ветров
на безнадежные деревья
и на бульвары городов,
на наши дымные кочевья.
И прошумели небеса,
как отшумят воспоминанья; —
в пустые темные глаза
плывет холодное сиянье.
И непришедшая весна,
как будто медля в отдаленьи,
в безглазые провалы сна
крылатою спускалась тенью,
напоминая нам еще,
что под неистовством несчастий
наш крик и трепет освещен
душой, разорванной на части.