Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Диотима, вернись… я сгораю, падая в тьму;
ты сквозь жизнь прорастала огромною тенью,
ты зимою цвела, ты сияла мне одному,
а зима отвечала горячею розой и пеньем.

Ты помнишь ту жизнь, Диотима? Тогда
все ночи и звезды сквозь нас восходили, —
и бились в дремоте, в зеркальных тенетах пруда,
а в небе шумели орлиные крылья,

и черные клювы мерцали в ночи;
любовь поднималась, как клекот на скалы…
но крылья затихли… и солнца лучи
текут и пронзают, холодные тонкие жала.

Все в ночь обращается… слышишь… все в ночь…
и в солнце бессолнечном, в темные годы,
я вижу тебя отступающей в ночь,
в пустые пространства жестокой и спящей природы.

Огонь струится,
свеча плывет,
и гость стучится,
ко мне идет.

Лиловым лоском
цветы текут,
горячим воском
мне пальцы жгут.

И бьется звоном
окно в огне,
вечерний гомон
плывет ко мне.

Влетают звуки,
танцует мир,
в дыму и скуке
сырых квартир.

А гость садится
у синих стен,
взлетает птицей
с цветком Кармен.

В звенящем танце
идут за ней
с глазами пьяниц
и королей.

И в вихре темном
кружась, кружась,
в вечерний гомон
ты унеслась.

Так каждый вечер
прекрасен мир,
безумный ветер
по струнам лир.

Далекий отсвет
страны твоей,
дрожащий отсвет,
игра теней.

Все отступает в сумрак лет,
и ты, душа, уходишь с ними,
стирается на камне след,
где было раньше имя, имя…

В твоих летящих волосах
и в нежности твоей чудесной,
кому дано познать твой страх
пред неизбежным, неизвестным?

И кто поймет твой трепет рук, —
о раненые крылья птицы! —
где музыки бессмертный звук
над скрипкою еще томится

и умирает не родясь.

Там в тишине рождался звук
и нарастал из отдаленья,
ты в зеркале прошла, мой друг,
прозрачной, неживою тенью,

и, руки протянув ко мне,
ты в призрачной своей отчизне
изнемогала в темном сне,
в стеклянной задыхалась жизни,

о, если б вырваться могла
неотвратимою судьбою,
о, если бы со мной была
ты настоящею, живою,

но с плачем падала без сна
туда, где я помочь неволен,
где голос мой не заглушил
твоей непоправимой боли.

Утро.
Бегу сквозь мглу.
Хмуро нависли крыши.
Вдруг
— на одном углу
белая клякса
— афиша.
Вскользь — равнодушье глаз
и
— в перебоях сердце.
Каждая буква — приказ,
каждая — крик о концерте.
Вечер.
Неровен шаг.
Рту пересохшему горько.
В церковь иные так
строго —
как я на галерку.
Всюду икра голов —
снизу,
с боков
и сзади.
Аплодисменты.
Рев.
И вы
— внизу, на эстраде.
Тихо.
Роняет рояль
синий романс старинный.
А вы
— стальная спираль
— зурна
— струна Паганини
— молния
— ураган
— в небо из шахты дверца.
В этот вечер
— мне песни,
— а вам
— к ногам одно лишнее сердце.
Ночь.
Тороплюсь сквозь мглу.
Желто трамваев веселье.
И
на одном углу
белая клякса —
похмелье.

Смолой и солью
пахнут паруса;
Шуршат
шершавые канаты.
И каждый день —
иные небеса.
Иной —
меридиан заката.

Боксер зеленый —
шепчет океан —
Свинец и смерч!
— изысканные сказки.
Кораллом пены обуян
Притон титанов —
остров Пасхи.

Плюется пеплом Попокатепетль,
Орел и кактус! —
спит Гвадалахара.
Шипучий щелк лукавых кастаньет,
И сушит шелк
аркады Альказара.

Не солнце — шпоры!
Клык и карабин,
И мясо грифам —
Кодекс Индостана,
И бредят дрофы трепетом дробин
Среди саванн
спаленного Судана.

А я?..
Пайка годов считаю слизь,
Безволь и боль! —
— лихая сбруя.
Нещадно трепеща за «жизнь»,
Не вглядываясь.
Не волнуясь,
И не ища.

Прощайте… Кончено! Четыре четких года
Мне сердце горячил горчичный газ волос.
Вотще!.. Как тяготит никчемная свобода!
Как сердце демпингом захлестывает злость!

На реях грез ничьи не реют гюйсы.
Бессильно мысли скатаны в бунты.
На гроте желтый флаг…
Но так сердца не бьются!
Так в Рим с милицией! Так польские бунты!

Списать в расход четыре цепких года,
И графом д’Артуа артачить стаю строк.
Не видеть Вас… Постыдная свобода!
Не трепетать у Ваших милых ног.

Трамвай летел, пылая знойной страстью,
Чертя дугой пунктиры синих звезд,
Навстречу вечеру, наискосок ненастью,
Стремительный, стрекочущий норд-ост.

И я летел вослед тугим ресницам.
Пленяя рой принцесс, как струны Берлиоз,
Предчувствуя, что счастье не приснится,
И трепеща в прибое грешных грез.

Но Ваших каблуков не смея тронуть взглядом.
Смеяться вежливо набором слов сухих,
Рвя сердце ревностью и изнывая рядом,
Стесняясь и стесняя строки в стих.

Лес и шелест… Струны сосен
Стынут в сумрачном покое.
Легким тесен и несносен
Горный воздух, горечь хвои…

На опушке причитает
Диск визгливой лесопилки.
Ель верхушкою взбивает
В небе облака обмылки.

Белка бьется в сучьев невод,
Хвост роняя в хвой бездонность.
Лечь на землю, видеть небо
— И не думать, — и не помнить.

Путали пулеметы смерть и слякоть.
Плутали пули.
Лил дождь.
Пряди прожекторов бледные кляксы
с неба сметали в ночь.
Шли в тыл.
Шагали,
клонясь в усталость.
Кляня и клянясь.
Спотыкаясь в сон.
Кашель рвал глотки. Шли
и не знали
и не слышали шелест газовых бомб.
Газ!
Газ!
Газ!
Нервная хватка.
Каждый маской озверен.
Но один завыл,
крутясь и рыгая кровавой пеной.
«Был»…
— Лишь газеты разрядка…

Не сказать никому — разве только жесть
оловянных солдатиков в детском мажоре,
старую ложь —
Dulce et decorum est
Pro patria mori [110].