Сергей Рафалович - Пленная Воля

Я служу ей, рыцарь верный,
Неизменно, много лет,
Для любви моей безмерной
На земле желаний нет.

Мне не страшен подвиг трудный,
Безответность дорога;
Сладострастья трепет блудный
Ненавижу, как врага.

Ей молюсь я, как Мадонне,
И, поверив до конца,
Вижу: там, где мгла бездонней,
Два сливаются лица.

Вижу: снова чуждым взглядом,
В полумраке, у огня,
Где два кресла дремлют рядом,
Вы встречаете меня…

Мысль тревожная двоится…
И пока на вас смотрю,
Жаждет рыцарь, чтоб царица
Предпочла его царю.

На скамьях унылых сквера
Пары вытянулись в ряд…
Небо серо, платье серо,
Речь тускла, и бледен взгляд.

Вдоль реки, где мгла струится
И дневной спадает жар,
Протянулась вереница
Повторяющихся пар.

За заводом, в травке хилой,
Где скрипя прошли возы,
Над болотистой могилой
Льнут к косынкам картузы.

В каждой хате, в каждом доме,
Раздвигая темноту,
На коврах иль на соломе
Вижу бледную чету…

В мыслях тайных явь творится:
И нежданный гость теперь
Незамеченный стучится
К вам в незапертую дверь.

Звуков резких сочетанье,
Скрип наточенных ножей,
И жеванье, и глотанье,
И невнятный гул речей.

Звон посуды, залпы пробок,
Струн назойливый напев,
Нежный шепот и бок о бок
Смех и брань визгливых дев.

Пахнет дичью, пахнет мясом,
Сыром, фруктами, вином,
Пахнет гуще с каждым часом
И едой и табаком.

Пахнет женскими духами,
И цветами, и весной,
И смазными сапогами,
И навозом за стеной.

Блещут вольтовые дуги
В белых круглых фонарях
И злословят на досуге
Об алеющих зарях,

Оскорбляют звезды сплетней,
Дерзким вызовом — луну,
Шипом хриплым — ночи летней
Оскверняя тишину.

Так все ярко, так все шумно,
Без стыда обнажено,
Безнадежно и бездумно,
И безвкусно, как вино,

Так бесцветно-ограничен
Неба бледного простор,
Так уныло-безразличен
Звезд чуть видных тусклый взор,

Так спокойно все забыто,
Что сердца гнетет нуждой,
Так кругом все сыто, сыто
И любовью и едой…

Эти люди мне не судьи:
Не понять им, для чего
В самоцельном многолюдье
Миру нужно Божество,

И каким незримым чудом,
Претворяя в жертву грех,
Человек, восстав над блудом,
Восстает один для всех…

В мутной луже пьяных оргий
Чистый светоч душ угас.
Но сквозь пьяные восторги
Чист, как он, я мыслю вас.

Кольцо сомкнулось под землею:
Где Достоевский, там Толстой.
Один был нашею душою
И плотью нашей был другой.

Их родила одна стихия,
И верил я, что смерти нет,
Где гробом стать должна Россия,
И быть могилой — целый свет.

И скорбно чту я общий жребий
России лучших сыновей,
Чей вопль, как вопль толпы о хлебе,
Гремит над родиной моей.

Их чту, кто был Россией послан,
В ком дух России воплощен,
Тот дух, что в мертвый дом был сослан,
От мертвой церкви отлучен.

Но осиянный ярким светом
Любви, отвергшей гнев и месть,
Толстой нам был живым заветом
Всего, что в нас живого есть.

Кругом деревья стали пнями,
Где лес стоял, поля легли,
Но врос он мощными корнями
В живую глубь своей земли.

И было все как в сказке древней,
И несуразной и простой,
И слился с русскою деревней
Весь мир объемлющий Толстой.

Один блуждая в бездорожье,
Он знал, как некогда Христос,
Что стало плотью слово Божье, —
И это слово нам принес

Из властной тьмы в убогой хате,
С признаньем мужа-палача,
В слезах Нехлюдова о Кате,
Сквозь крик Ивана Ильича,

В словах Акима и Платона,
В молчанье потных косарей,
И по следам Наполеона,
Где смотрит в небо князь Андрей.

И, освятив леса и нивы,
Живую плоть цветов и трав,
Он жил, познав, чем люди живы,
Но умер, смерть не оправдав.

И тщетно сердце жаждет мира:
Как победить, рассеяв мглу,
Зло жизни — неприятьем мира,
И смерть — непротивленьем злу?

Шикарен с головы до пят,
Белье — из тонкого батиста,
Ботинки узкие блестят,
И подбородок выбрит чисто.

Подобран галстук к пиджаку,
И тот же цвет носок лелеет,
И каждый волос к волоску
Приник — и двинуться не смеет.

Белее снега воротник,
И тверже мрамора манжеты,
И мил ему в стекле двойник
Безукоризненно одетый.

Он строен, статен и высок,
Черты и правильны и тонки,
Чернеет бровь, и бел висок,
И томно-вкрадчив голос звонкий.

И весь он гибок и силен,
И обольстительно-нахален,
И каждый жест его рожден
Притворством пряным женских спален.

Он в долг и спит, и ест, и пьет,
И носит в долг белье и платье,
Но сам он требует вперед
От женщин денег за объятья.

По бульварам в час вечерний,
В зимний сумеречный час,
Ты проходишь в толпах черни
И, маня, глядишь на нас.

Ты приходишь с Батиньолей
Иль с Монмартрского холма,
Где, теснясь, теснят до боли
Отсыревшие дома.

И под легкою накидкой
С вялой грузностью вола
Бродишь ты по грязи жидкой
От угла и до угла.

Платье смято, шляпа смята,
Тщетно в стан впился корсет,
И, поденщица разврата,
Ты — старуха в тридцать лет.

Ты привыкла, ты искусна,
Ты грязна и дешева,
Ты покорна и безвкусна,
И грубы твои слова.

И бегу я от позора,
Грязь любви в тебе презрев…
Ты ж — как знать? — пропойцу-вора
Любишь нежной страстью дев.

В конуре, следя за домом,
Желчно штопает чулок.
На столе — бутылка с ромом,
В клетке — чиж, в горшке — цветок.

В мягких туфлях, в грязной юбке
И с косичкой позади
Ходит, точно фарфор хрупкий,
А не груди на груди.

И ворчит и носом водит,
Ненавидя всей душой
Всех, кто входит и выходит
Бесконечной чередой.

С раздраженьем постоянным,
Зла, как самый злобный пес,
Посетителям нежданным
Лжет на каждый их вопрос.

И, гордясь неверной справкой,
Точно мстит за чье-то зло,
Пожелтевшею булавкой
Бередит во рту дупло.