Сергей Рафалович - Пленная Воля

Совсем не я — мой темный бред бормочет
И что бормочет — нашептала ночь.
Как хорошо я знаю эти ночи,
Когда тяжелых снов не превозмочь,

Когда они, густой, лесною чащей
Надвинувшись на тесную кровать,
От тела к телу, точно мост дрожащий,
Неверную протягивают гать,

Куда и зверь не ступит без оглядки,
Где ни один не остается след
И так навязчив прели запах сладкий,
Что отойти ни сил, ни воли нет.

Ведь то не я, и вовсе то не речи:
Звериный рык, звериное чутье;
И верно, даже облик человечий
Утратило обличив мое.

И хоть не я — могу ли отпереться?
Бормочет ночь и не дает мне спать.
Но странно, что проходит через сердце
Удушливая, вязкая тропа.

Огни, как висельники на столбах,
Скатились сверху и повисли;
Остались небеса впотьмах,
А люди мечутся без смысла.

Осенний дождь лениво моросит;
На улицах не воды, а водица.
Куда спешить? Ты только попроси:
Любая тут окажется столица.

Париж, Константинополь, Петербург —
Имен огромных смена.
Но все вот тут, вот тут, где вдруг
По щиколотку стала жизнь, не по колено.

Вы пишете, придвинувшись к столу,
Я вижу плечи и затылок,
И черного журавлика в углу
Стола. Все это не однажды было.

Но дни стеклись в глубокий водоем,
Былые дни и день грядущий тоже,
И этот час мы вновь переживем,
Когда для нас давно он будет прожит.

С открытыми глазами я дремлю:
Уж мы не здесь, но вместе, вместе;
И слышу: «Что такое — nachster?»
И вместо: ближний — говорю: люблю.

Все так, все так. Мы говорим: сегодня.
Согласно наши тикают часы.
Над головами голубой приподнят
Небесный свод. Я в меру сыт,

Как Вы, обедом слишком скромным,
И за работу примемся вдвоем.
А вечером с усилием огромным
Страницы две французские прочтем,

И оба изумимся, что так ясно
Рука умеет отвечать руке,
Что безнаказанно и просто уст безгласных
Прикосновенье дерзкое к щеке;

Что так легко и так непостижимо
Два тела дышут заодно,
Что звездный мир земное имя
Для каждого струит в окно.

Все так, все так, и все неотвратимо,
И все неотвратимейшее лжет:
Недвижный свод небес, толпа, что мчится мимо,
И губ желанных терпкий мед.

И только то, о чем никто не скажет,
Никто из нас, другому ни себе,
Что нас ничем, ничем живым не свяжет,
Но чем мой взор, быть может, голубел,

Что не имеет имени земного,
Раз имя стало именем чужим —
Огромное, неназванное слово
Как истину вместить мы не хотим.

И не вместим, и сердцу не позволим
Прислушаться и трепет услыхать
Еще до сердца не дошедшей боли,
Такой большой, как Божья благодать.

Солнце встало за рекой,
Скот угнали со двора.
Машет белою рукой:
«Здравствуй, милая сестра».

«С добрым утром, с новым днем», —
Звонкий слышится ответ:
«Что посеем, то пожнем,
А болтать досуга нет».

Встречу дню бежит одна,
Торопясь и хлопоча.
А другая — у окна,
Воска яркого свеча.

Словно улей, мир гудит.
Плотно замкнуто окно.
А душа моя твердит,
Что любовь и жизнь — одно.

На улице мороз, на улице метель,
И ночь глядит незрячими глазами.
В на темную могилу, в тихую постель
Укрылись мы, как звери в теплой яме.

И телу хорошо, во мгле, в тепле, в любви
Под одеялом зимним к телу прислониться.
В блаженной сытости оно благословит,
Что умерло сейчас и даже не приснится.

Да, телу хорошо. Но смотрят мне в глаза
Глаза печальные и полные укора.
Что сделал я плохого, что сказал,
Чтоб заслужить тоску такого взора?

А рядом спит молчальница моя.
Устала ты, и утро будет скоро.
И утром ты не вспомнишь, как тебя
Пытала ночь таким же злым укором.

Жесткий пламень, смуглый воск,
Стебель черного тюльпана.
В душном сумраке волос
Запах тмина и бурьяна.

Алый мак в твоей груди
Дышит — словно сердце бьется,
И рудая кровь гудит,
Как родник на дне колодца.

Алый цвет и алый гуд
От знамен, и пуль, и трупов,
Оттого, что дни бегут
И в уста нас жалят тупо.

Но светлы твои глаза,
Точно сон все то, что было,
Оттого, что их слеза
Божьей Матери омыла.

Стряхнув, как ризу, сон ночной
И тьму, как полог, раздвигая,
Она белеет предо мной,
Чуть зримая, почти нагая.

Бледней, чем смертный грех, лицо,
Светлы, но не сверкают очи;
Лежит вкруг бедер пояс ночи,
Как серебристое кольцо.

Но кто-то радостный и грубый —
Не знаю: бог иль человек? —
Живую плоть мечом рассек
И жадно окровавил губы.

Еще немотствуют уста
О том, что будет слишком рано.
И рдеет алая черта
Незаживающею раной.

Пришла и стала за окном
Стыдливой, тихою черницей,
Блистая лунным ночником,
Мерцая звездной плащаницей;

Прильнула к звонкому стеклу
С глухой и жадною мольбою,
И мягким ложем стелет мглу
Вокруг себя и под собою.

Не разглядеть ее лица,
Не слышно тающего зова,
Но синий блеск ее венца
Как звон несказанного слова.

И тщетно все, что день воздвиг
Самоотверженно и строго:
Унылый подвиг, мудрость книг,
Любовь, и долг, и вера в Бога;

Но там, где ходит за окном,
Мерцая звездной плащаницей,
Притоном будет каждый дом
И каждая жена — блудницей.