Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Но на этот раз тревога была настоящей. Училище построили в темноте, выдали каждому патроны и по две гранаты. И пошли мы на самую передовую. Она была не так далеко. На нас полезли танки… А мы с винтовками и гранатами… Но мы на три дня задержали продвижение немцев к Москве. По тем временам — это был подвиг курсантов. Мы не знали тогда, что командование Западного фронта решило заткнуть образовавшуюся между двумя отступающими армиями дыру курсантами. Там сдали экзамены, и нам, немногим уцелевшим, присвоили звание лейтенантов. Не дождался этого мой друг. Я нашел его вечером на снегу после нашей атаки и горько, как никогда раньше, плакал над ним, стоя на коленях.

Тогда для меня это было больше, чем страшно. Я воочию увидел и почувствовал, не так как на политинформации, войну. Курсантами было усеяно поле… Но больше всего я, пожалуй, боялся плена.

Врач откинулся на спинку стула, опустил руки на колени и о чем‑то задумался, хотя ничего особенного я ему не рассказал. То был обычный будничный эпизод из войны. Сколько их было — не счесть. Никто на войне не знает, какие потрясения его поджидают впереди.

…Зимою сорок второго на прифронтовой дороге по реке Ловати, скованной льдом, вблизи Старой Русы колонна машин и батарея попали под бомбежку. Шофер был убит. Струйка крови скатывалась по его полушубку. Я уцепился за руль, но машина завиляла и остановилась, загородив дорогу ехавшим позади. Между тем «юнкерсы» с черными крестами на крыльях заходили на второй круг. Все бежали от машин, и я побежал к берегу, упал в пушистый снег на ветки лозняка. Уже от разрывов содрогалась земля, трещал толстый лед, что‑то черное валилось сверху. И вдруг… — резкий удар по голове. Из глаз пучками посыпались искры. Я куда‑то проваливался, все поплыло, растворялось в дымке…

Очнулся я от того, что ноги лежали в ледяной воде. В ушах стоял звон, головы не повернуть. Я все отчетливее понимал свое положение, цеплялся за кусты, тянулся, но мерзлые ветки ломались. Больше всего меня пугала река. Я, кажется, звал на помощь проходивших по берегу людей, но свой голос не слышал. Двое ухватили меня за руки и поволокли по снегу. Оказался я в медсанбате — в хате, на громадной русской печке и оттуда, приходя в себя, поглядывал на другой мир. В углу висела небольшая иконка какого‑то святого, очень похожего на моего деда, на простенке качался маятник ходиков, по которым я стал замечать время своего беспамятства.

— Ужас, — сказал молодой врач. — Недолго было вмерзнуть в лед.

— Отогрелся на теплой печке медсанбата и вернулся в полк. «Пиши акт на списание машины и пушки»,

— сказали мне.

— А если бы я вместе с машиной провалился, то и акта не потребовалось бы, — пришлось возразить.

— Да… — протянул врач. — В ординаторской я слышал, что вы на Курской дуге воевали. Там поймали осколок? Я видел, шершавый…

— На Курской дуге Бог миловал, как говорят. Все обошлось, хотя и досталось в первые дни, когда поползли на нас «тигры». Но пули и осколки отлетали от меня, как горох от стенки. Одним словом — повезло. В первые дни немцы напирали так, что пришлось кое — где отступить. Но ведь был приказ — ни шагу назад! Стояли насмерть. Однако танки прорвались, и, казалось, в траншеях никого не осталось. Положение стало критическим. И в этот момент вдруг я увидел капитана, заместителя командира батальона, который поддерживала батарея. Полз он медленно к моему окопу.

— Отходи, — сказал он слабым голосом. Капитан тяжело дышал, весь бок гимнастерки был в крови. Я снял пояс с убитого ординарца, приложил свою пилотку к тому месту, где сочилась кровь, и туго затянул ремнем капитана. Это все, что я мог сделать. Капитан лежал на дне окопа и тихо стонал.

«Отходить или не отходить?» — не мог я сразу решить.

— Отходи, — повторил капитан.

— А ты? — Он ничего не ответил.

Бой грохотал где‑то справа в тылу наших траншей.

Я взвалил капитана на себя и, шатаясь под тяжестью обмякшего тела, пошел по извилистой обвалившейся траншее на огневые позиции батареи. Справа и слева видел одиноких перебегавших солдат.

Каждый вздох капитана мне казался последним. Он просил меня написать письмо домой.

— Сам напишешь.

— Не ус — пе — ю…

У огневых, которые трудно было узнать, сошлись в поединке наш «Т-34» и «тигр». Оба навсегда замерли. Башня «тигра» сползла и уткнулась стволом в землю. «Т-34» курился жиденьким дымком.

Вдруг словно из‑под земли передо мною предстал подполковник, заместитель командира полка.

— Стой! Назад! Пристрелю! — кричал он, стреляя из пистолета вверх. Хлопнувшие выстрелы в грохотавшей канонаде показались мне настолько пискляеыми, что не произвели на меня никакого устрашающего впечатления.

Их услышал лежавший у моих ног капитан.

— Я приказал отойти… Там никого не осталось. Давай меня… — с трудом проронил капитан. Он пытался еще что‑то сказать, но сил у него больше не осталось. Закрыл глаза, потянулся и затих на дне воронки.

Подполковник опустил пистолет, снял фуражку. У меня на голове ничего не было.

Врач превратился весь в слух и ни разу ни о чем не спросил.

Какое‑то время мы оба молчали. За разговором ныла рана, но я крепился. Разговор с врачом отвлекал меня, чувствовал я себя лучше в его присутствии и ни словом не обмолвился своими поисками привидения, не выходившего у меня из головы.

— …Потом бои на Березине, в Белоруссии, в Польше, Восточной Пруссии, на Зееловских высотах. О них особый разговор.

Я не стал рассказывать врачу, как маршал Жуков бросил войска в лобовую атаку на подступах к Берлину. Дорого нам обошлись эти высоты, но сломив там оборону немцев, открылся прямой путь на Берлин. И добили мы в нем хваленых, вымуштрованных прусских офицеров и генералов нордической расы, после чего облегченно вздохнула вся Европа.

— Немцы на Зееловских высотах хотя и были ошарашены мощными лучами прожекторов в предрассветной мгле, все же упорно сопротивлялись и оставили заметную метину на моем теле. Осколок от мины глубоко проник и остался в опасном месте. Хирурги не решались туда залезать. Так он и сидел во мне.

— Знаю, — сказал врач. — Я видел. Теперь все позади.

— О войне сказано и написано много, — размышлял я вслух.

Врач ловил каждое мое слово, как будто стремился запомнить все, о чем я говорю. — Но эта тема, по — моему, неисчерпаема, поскольку у каждого воевавшего в окопах была своя война, своя судьба на войне. В сороковых годах хлынула легковесная волна литературы о войне с песенкой под гармошку… Потом этот бум постепенно стал утихать, потому как появились раздумья о человеке на войне, каким его видели Ремарк и Хемингуэй, а у нас Стаднюк, Симонов, Бондарев, Казакевич, поэт Сергей Орлов. Помните его слова: