Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

До передовой от деревни рукой подать, кругом стояли батальоны, деревня обстреливалась немцами, но ее жители не покидали родного насиженного места. Было о чем переживать.

— Уезжайте, — сказал старшина, — опасно тут оставаться.

— Кудыть?.. Тут у нас погреб с картошкой, а там что будем есть? Никуды не поедем. Что Бог пошлет — Снова залпом со всех стволов грохнула батарея. Хату затрясло, как в лихорадке, с потолка и стен посыпалась на пол труха. Кричала Варька, мы уходили.

На улице все так же бесновалась вьюга. Мы сняли со старшиной одно бревно со сруба и понесли его на плечах по топкому снегу на батарею.

В ушах у меня стоял плач беспомощного младенца, родившегося вопреки всему в такую страшную лору, зимою, в канун сорок второго, словно назло войне. Как это было несовместимо — плач новорожденного и грохотавшая война, смыслом которой было разрушать, сжигать, убивать даже беззащитных детей.

На батарее раскололи бревно, заполыхал небольшой костер, который плотным кольцом обступили батарейцы с протянутыми к пламени руками.

Я позвонил комбату на НП, моему сверстнику, сказав, что был в деревне на обогреве.

— Сам не спишь и детям спать не даешь, — упрекнул я его.

— Каким детям? Ты, наверное, перегрелся.

— В Петрыкино. Батарея стоит же почти у самых домов.

— Что предлагаешь? Прекратить войну? Мы поблизости засекли батарею немцев, она по нас лупит, а мы по ней. Если не согласен, позвони в генштаб, — рассмеялся комбат. — А мы тут пока присмотрим.

Не знаю, подействовал ли этот разговор на комбата, но батарея почти всю ночь молчала.

Утром позвонил связист с НП тихим, надломленным голосом.

— Комбат почернел, — сказал он, что на кодовом фронтовом языке означало — убит.

Я сразу же отправился на НП, приняв командование батареей на себя, там узнал, что погиб он при первом же утреннем артналете на наши позиции. Я бичевал себя за тот шутливый намек на тишину. Даже приходило на ум, что, может быть, ничего бы и не случилось, не будь того ночного разговора.

Во второй половине дня на крестьянских розвальнях привезли комбата на деревенское кладбище в Петрыкино и похоронили под громовой залп батареи. Ему не исполнилось и двадцати. Среди пришедших на кладбище женщин я увидел в темном платке, опущенном до самых бровей, Катю. Она была вся в слезах.

…В августе на передовой поползли слухи о том, что наш полк перебрасывается на другой фронт. В это время огневые полка находились километрах в ста от Петрыкино. Командование разрешило делегации от батареи навестить могилу нашего комбата, привести ее в порядок. Умельцы батареи сколотили высокую пирамиду из досок, увенчали ее звездой на высоком штыре, положили мы ее в кузов полуторки и поехали по разбитым прифронтовым дорогам на кладбище. Поправили осевшую могилу, подсыпали

земли, установили пирамиду.

У примыкавшей свежей могилы горевала на коленях старушка в черном платке. Низко опуская голову, она что‑то причитала.

Улучив момент, я спросил ее:

— Кто?

— Моя родненькая доченька Катюша.

— Катя? — вырвалось у меня изумление. — Мать той малышки?..

Старушка распрямилась на коленях, вытирая слезы концом платка, подняла на меня покрасневшие глаза. Я пришел ей на помощь:

— Помните, мы зимою у вас грелись, Катя нас чаем угощала?

— Много люда прошло через нашу хату, всех и не упомнить.

— В ту ночь сова под стрехой кричала, — напомнил я.

Помог ей встать на ноги. Она обхватила меня руками и положила голову на грудь. Я гладил ее по спине, чтобы успокоилась, понимая ее неутешное горе, а она дала волю слезам.

— Что с ней случилось? — спросил старшина.

— А ктой его знает… Бомбили деревню. Она, как всегда, хватала на руки Варю и бежала в поле, подальше от хаты. По ранней весне, только снег сошел, долго лежала она с дитем на сырой земле. Вернулась — зуб на зуб не попадет. Простудилась, слегла… Болела недолго. Перед смертью сказала спокойно: «Маманя, я умираю…'' И померла. Остались мы с Варей. Ей и годка еще нет.

— А ей сколько было? Кате?..

— Чуть больше двадцати годков.

Старушка заголосила, упала локтями на могилу, обхватила голову.

— Как и нашему комбату, — кто‑то сказал из батарейцев.

Судьба уготовила им, двум молодым, никогда в жизни не встречавшимся, остаться навсегда рядом на тихом деревенском кладбище.

Возвращаясь в полк, старшина, сидевший за рулем, по дороге размышлял:

— Вот как оно в жизни бывает… Молодым жить бы да жить, ан нет… Молодая, здоровая мать оставляет дите… А где же Бог, капитан? Что же он не видит?

Я молчал, не мог рассуждать, как старшина. Мне хотелось ему сказать, чтобы он помолчал, хотя с ним где‑то соглашался.

— Батарея знает нашего комбата, а мы с тобою и Катю, — сказал я старшине. — Как бы нам их не забыть, пока мы живем.

— Никогда, — заверил старшина.

Но впереди еще были казавшиеся бесконечными дороги войны и загадывать было ничего нельзя. Против этого восставала и фронтовая примета. Еще отступали армии, попадали в трагические окружения, из которых выходили далеко не все, еще предстояли невиданные сражения в Сталинграде, на Курской дуге, штурм Кенигсберга и кровопролитные бои на Висле и в Берлине.

И во всех этих сражениях отводилось место гаубичной батарее, несшей потери, на бесчисленных огневых позициях, то близких к стрелковым окопам, то дальним, но командира батареи место всегда находилось впереди, на наблюдательном пункте, откуда можно было видеть противника, его огневые точки, траншеи и появление танков. От фронтовиков часто можно слышать: как это удалось уцелеть, когда рядом стоявшие у орудий или лежавшие под обстрелом валились или уже больше не поднимались.

…По вечерам во время дежурства ко мне заходил молодой врач, садился рядом с койкой и расспрашивал о войне. Я все больше убеждался, что не ради праздного любопытства интересовался он самым страшным, что мне пришлось пережить, на передовой. Многое было странным. Я как‑то над этим не задумывался, да и как отделить страшное от самого страшного? Не задумывался я и над тем, что меня убьют, не терпел этих разговоров, но как это будет, мелькало в голове. На войне ведь это так просто.

— А все же? — спросил врач, сложив руки на груди, склонился надо мной. — Мой дед, курсант военного училища, не вернулся с войны, и мы ничего о нем не знаем.

— Я тоже учился в артиллерийском училище. В тревожном до предела октябре сорок первого прозвучал сигнал тревоги. Мы к ним привыкли. О войне мы слышали каждый день на политинформациях от политрука: «…Наши войска после упорных боев оставили город…» Но кончались политинформации на оптимистической ноте. «Врага уничтожим!», что в то время было чрезвычайно важно.