Николай Максимов - Голое небо

для общего пользования (тетрадка ее с переписанной пьесой и теперь хранится у меня). Заручившись бумажками от районного начальства, мы всем классом разыскивали по театрам декорации, костюмы, мебель, парики и т. д., спускались в подвалы и амбары, поднимались на чердаки, отбирали отовсюду необходимую нам театральную бутафорию и торжественно переносили ее в школу. И вот, наконец, пьеса наша разыграна в стенах школы 27 апреля 1919 г. С удовлетворением могу сказать, что пьеса имела большой успех и особенно ее финал. Когда Добросердов приказал снять «железы» с Осипа, и роковые цепи со звоном грузно упали на пол, то вся публика, взволнованная и наэлектризованная, встретила эту сцену громом рукоплесканий. Не знаю, как это случилось, но мы повторили нашу пьесу в Детском Селе, где и разыграли ее на открытом воздухе 1-го мая. Вернулись мы из Детского Села уже настоящими и заправскими артистами: наша поездка была оплачена местным Исполкомом, нас угостили хорошим обедом, за постановку спектакля мы получили даже «гонорар» в виде продуктов (мука, орехи, конфекты, пряники). Боюсь ошибиться, но, кажется, постановка этой пьесы сыграла роль и в дальнейшей судьбе тех учащихся, которые особенно отличились на сцене: Янов (играл Добросердова) пошел в артисты, Бужановский (Остроумов) — стал театральным режиссером, Коля Максимов был преподавателем в 48-й школе и ставил там пьесы своего сочинения; не могу только сказать о судьбе Югановой, которая так прекрасно провела роль Кристины. Вообще постановка этой пьесы настолько нас вдохновила, что в следующем учебном году мы решили разыграть новую тогда пьесу Чехова «На большой дороге» (напечатана была только в 1916 г.). Помню, как горячо взялся за это дело Коля Максимов (должен был играть трудную роль Саввы). Распределили роли, сделали несколько репетиций, но почему-то спектакль не состоялся. А жаль: в роли Саввы Коля выступал, как настоящий артист, не уступал ему и Влад. Дмитриев (теперь известный художник и декоратор в театре ТЮЗ), игравший роль помещика Борцова. А ведь с этим спектаклем у нас связывалась тогда затаенная мечта: организовать свою труппу и создать новый театр.

Остановлюсь еще на докладе Коли о «космическом сознании». Кажется мне, что этот доклад, при наличии его стихотворений, проливает некоторый свет на общий характер его творческих устремлений. Учение канадского доктора Бекка о «космическом сознании» тогда было еще модною темою среди некоторых кругов нашей учащейся молодежи. Однажды осенью (это уже было в седьмом классе) после урока о «Рудине» Тургенева подходит ко мне Коля и просит указать пособия о «космическом сознании». Я назвал ему книгу докера Бекка (в русском переводе). Из дальнейшего нашего разговора обнаружилось, что он увлекался тогда американским поэтом У. Уитменом, хорошо знал лучших представителей нашего акмеизма (Анна Ахматова, Гумилев, О. Мандельштам) и высоко ценил их художественные приемы. В заключение беседы я сказал ему, что в книге Бекка он найдет несколько беглых страниц о русских поэтах и предложил ему пополнить эти сведения. Сколько я помню, доклад Коли Максимова был прочитан месяца через два после этого разговора. Содержательный и вдумчивый, насыщенный богатыми примерами и сравнениями, доклад его произвел на всех сильное впечатление. Но меня поразила тогда необычайная манера чтения докладчика. Глаза его сияют, щеки горят ярким румянцем, сам он порыв и вдохновение, а образцы поэзии читаются каким-то замогильно-унылым голосом, с однообразно-монотонными приливами и отливами. Откуда эта двойственность и нарочито-суровая сдержанность тона? Откуда эта внешняя оболочка холодности при внутреннем огне и пафосе? Правдивое творчество поэта как будто разрешает эту загадку. Учение о «космическом сознании» несомненно оказало на начинающего поэта известное влияние и наложило свою печать на его первые стихотворные опыты. Вот почему уже на заре творчества (1918 г.) он мечтает построить свои поэмы из «тяжелых камней» («Новые поэты»); он верит, что наступила новая эпоха «классицизма» что «стальная мечта» и «железные грезы» приведут человечество к «мертвому космосу» («Стальной ренессанс»), и его «железная песнь», эта малая частица «мировой души», зажженной «огнем Гераклита», хочет поведать нам бесстрастно о «железном космосе», о «чугунных шагах» величаво-спокойной «монотонной вечности» («Железный космос» и «Железная песнь»). Отсюда и стиль его, выкованный из железа и стали, настраивается на торжественный лад и отдает каким-то холодом могилы. Словом, уже здесь сказался не только верный ученик акмеистов, но и чуткий современник Гастева, Кириллова, Герасимова и др. поэтов Пролеткульта. В дальнейшем стиль Максимова все больше и больше «овеществляется» и вбирает в себя краски не только от железа и стали, но и от живописи, архитектуры и скульптуры. И недаром этот сосредоточенный в себе юноша любит теперь бродить по улицам города Ленинграда, разыскивая везде живописный колорит и стройную архитектуру. Не раз я видел его на набережной Мойки, куда он часто ходил, чтобы налюбоваться величавой архитектурой «Новой Голландии». Но доволен ли сам поэт своими стилистическими достижениями? Укрыл ли он свои юношеские чувства и порывы в холодном мраморе стиха? За последние три года, т. е. с 1925 г., в творчестве поэта наблюдается резкий перелом. В стихотворении «На стекле декабрьские розы» (1926 г.) он прямо заявляет об этом:

Чувствуя усталость от «холода высокой красоты», поэт очень сожалеет, что

В другом стихотворении («Когда я безумно устану») он с горечью заявляет, что его «ранние зори», когда он был «радостно нов», «утонули в позоре надуманно-ярких стихов». Находя, что современные поэты (речь идет, конечно, об акмеистах) — «упрямые мастера, с душой оледенелой», Коля Максимов в конце концов приходит к выводу, что выше всего — «радости и муки», которые «соткут узоры самых лучших строф». А стихотворение к возлюбленной так и написано «самыми простыми словами», которые сильнее всякой изысканно-алмазной печали. Стихотворение это — редчайший образец любовной лирики. Но было бы большой ошибкой причислять его обычному типу на тему о непризнанной любви: это радость стилистического преодоления, радость новых творческих достижений. В сжатой и обобщенной формуле говорится о том, что так часто случается в жизни: он полюбил девушку, и любовный бред его доходил «до слез и до боли», лишил его сна и покоя (первая строфа). И вот оказывается, что в прежние времена он рисовал свою печаль стилем акмеистов («слезы моей печали алмазнее заблистали»). Но теперь (третья строфа) он сам ищет этих слез и боли, стих его в «ореоле», ибо он нашел уже «самые простые слова» для выражения своих дум и настроений. Эти интимные признания самого поэта (хронологическая дата — 1925 г.) устанавливают перелом в его творчестве: он вернулся к старым мастерам слова и в их задушевно-глубокой лирике нашел себе прибежище. Лучшее его стихотворение «Врач сказал» так и написано в тонах тургеневской лирики. Сжатый, величаво-торжественный стиль стихотворения «В парке», изысканная рифма — кровно-близкие отзвуки мудрой поэзии Тютчева. А каким высоким пафосом пушкинской музы звучат эти строфы о «чужом счастье» («От людей не мог» и «Я поэт»), о примирении с неизбежной смертью («Да, я уже теряю связь»). Резкий отход от акмеистов, решительный поворот к старым классикам с их высокой лирикой вот путь, на котором остановила его смерть. Но такова была и эпоха, в которую он жил: тогда еще думали, что «форма» предрешает «содержание».