Николай Орлов - Альманах Felis №002: Лики Войны

Отступали. И если точно говорить, драпали,, хоть и огрызались боями. Шагал Курганов рядом с товарищами, видел заваленные брошенным домашним скарбом обочины дорог… Бросали беженцы все, что поначалу спасти хотели, что ценным казалось… А потом понимали, что важнее жизни и нет ничего. Каждый думал против воли своей о том, что его ждет. Думал о том и Федор Курганов, шагая с товарищами в пыли. Каждый о том думал, только вслух не говорил. Разговоры такие жить мешали.

Много чего повидал Федор. Как бравые и бесстрашные с виду, превращались в трясущихся, ничего не соображающих трусов, а неказистые и неприметные героические дела творили. Как некоторые с ума сходили внезапно… Война всех представляла в истинном лице, по своим местам расставляла.

Сберегла судьба его в страшном месиве на переправе через Дон. Ад кромешный это был. Бомбардировщики пикировали прямо на берег и паром, сыпали градом бомбы на метавшихся в поисках укрытия людей, бросавших снаряжение и оружие. В небо полз черный дым, расползаясь вширь, а в этот дым снова и снова падали пикировщики, и надсадный вопящий рев их, заглушал крики и стоны. Творилось такое, что в страшном сне не приснится – сотни, а может тысячи трупов плыли вниз по течению…

Федор очнулся от воспоминаний. Курить хотелось смертно, только знал он, что потом пить захочется еще сильнее, а воды во фляжке всего ничего осталось… А когда подбидонят им воду – богу одному известно. Приходилось терпеть.

Большинство солдат, привалившись к стенкам окопа, спали впрок. Оно дело такое – еда и сон для солдата самое главное, без этого много не навоюешь. С едой было плохо – который день всухомятку… Потому сном и добирали.

Кто-то тихонько, хрипловатым голосом напевал старую солдатскую песню: «Коли ранят тебя больно – отделённому скажи… отползи чуток в сторонку… рану сам перевяжи… Коли есть запас патронов, их товарищу отдай, а винтовку-трехлинейку никому не отдавай…». Судя по паузам, певец как раз и чистил свою трехлинейку.

Слышался негромкий разговор, слова прорвались: «…а мироеда этого раскулачили, в Сибирь отправили гада…» Дальше все слилось в глухое бормотание непонятного...

Федор почувствовал легкий укол в сердце.

«Мироеда...»

На одном переходе, кинулась к нему расхристанная измученная женщина с седыми волосами, в которой он с трудом признал станичную знакомую Глафиру. Видно пришлось ей хлебнуть горюшка, потому как была она в одном возрасте с Федором, а сейчас на старуху смахивала. Рассиживаться не было времени, пошли… Ничего об отце с матерью Федора она не знала, хотя бежали из станицы вместе. Бомбежка была, разбежались все кто куда. Так и отбилась Глафира от своих. Разве найдешь кого в этом людском море? Побитых станичников только и нашла. Шла Глафира и рассказывала, кого немцы побили бомбами. Федор только зубами скрипел.

– А вы все бежите, защитнички? Без боя бежите? – говорила, задыхаясь на ходу, Глафира, – а вот Савка Савостьянов немцам бой дал! Побил гадов многих, да и сам погиб!

Федор остановился.

– Савостьянов? Савка? Он же в Сибири, я же сам его раскулачивал!

– Сбежал видно, потому что объявился он в станице, как все уходить стали. Пулемет приволок, сказал, что не уйдет с земли своей! Все хаты спалил, чтоб немчуре ничего не досталось… и дал жару! Там такой бой был – побоище Мамаево! Убили его немцы...

Федор подсадил Глафиру к артиллеристам на повозку, покормить попросил, коль есть чем, а сам своих товарищей догонять кинулся.

«Не может быть такого, про Савку-мироеда! Он же кулак, сволочь! Враг народа! Не зря раскулачили его и сослали! – думал Федор, – Сочинила все глупая полоумная баба – откуда ей знать, что в станице потом было, раз ушли из нее все…»

А только застряла мысль в голове Федора, да и ноет, потому как нутром почувствовал – правда это!

«Никакая не выдумка! Вот тебе и мироед!»

От увиденного, услышанного, пережитого, образовалась в душе пустота, словно и нет в нем, Федоре Курганове, ничего в середке. И еще одна, очередная складка появилась меж его бровей. А уж когда командира Митю убило, совсем худо стало. Стала эта пустота, как колодец в степи – дна не видать.

И что-то изменилось вдруг в Федоре. Лез теперь он в самое пекло, не берегся, словно одним разом хотел прикончить всё это. Только пули и осколки, казалось, облетали его мимо.

И на лицо изменился Федор очень. Бывалые солдаты поглядывали на него украдкой и головами покачивали, знали, что это такое – занесла Смерть его в свои списки. Погибнуть ему предназначено.

Не раз видывали они, что меняется вдруг человек, лицо словно чужое становится, как печать на него ложится чья-то. И погибает вскоре.

Солнце скатывалось к закату. Спала жара, дышать легче стало. И тут из хода сообщения, что шел ко второй линии обороны и в тыл, пригибаясь, вынырнул Яшка Тельников, Яшка-тельняшка. Звали его так – то ли от фамилии, то ли потому что тельняшку носил постоянно. И держал Яшка в руках ведро.

– Э-эй, воины! Защитники! А ну, валите сюда, с кружками! Гляньте, что я раздобыл! Угощаю! – громко зашептал он.

Федор повернулся и увидел в руках солдата ведро, а в нем колыхалось… молоко!

– Федор! Ну, чего уставился? Кружка где? Налетай – подешевело!

Потянулись из окопов солдатики, пробирались пригибаясь, стояли согнувшись, смотрели на молоко, как на диво – дивное. Молоко по виду было густое, жирное, плавали в нем поверху соринки малые. За время боев отвыкли бойцы от простых житейских вещей, потому и молоко в диковинку казалось… Смотрели на молоко затаив дыхание, на продукт с которого каждая жизнь человечья начинается… И лица у всех изменились – проглянули из серых масок черты каждого, казалось, нежность в глазах засветилась…

И вот уже чья-то кружка несмело зачерпнула из ведра, затем вторая, третья… Федор тоже наполнил полкружки, только отпить не решался. Представилось, как на поле, в страду, приносила ему еду, покойная ныне Дуня, и лилось холодное, с погреба молоко из кувшина, вот в эту самую кружку… Федор мотнул головой отгоняя видение.

Вокруг сидели на корточках, пили и причмокивали, хотя знали, что молоко еще большую жажду вызовет, но отказать себе не могли, хоть на секунды, как бы, вернуться каждому в дом родной.

– Эй-эй! Командиру оставьте, орлы! Налетели!

– Яков! Что там с водой, привезут когда? – спросил Федор.

– Скоро водовозка подъедет, нахлебаетесь досыта. Стемнеет только! А ты чего не пьешь-то? А то кому другому отдай, коль сам не желаешь!

Федор поднес кружку к губам и отпил глоток. Молоко было сладкое, освежающе пролилось по забитому пылью горлу. Как-то всё это было… Глаза увлажнились…

– Яшка! Ты где молоко взял? Спёр, где? – спросил кто-то.