Владимир Бенедиктов - Стихотворения 1859–1860 гг.

Плохо! Чем живется доле,
Тем живется хуже.
Приютился б в горькой доле
Сердцем, – да к кому же?

Бродишь старым сиротою;
Все мне как – то чужды;
Как живу и что со мною —
Никому нет нужды.

Есть у божьей церкви, с краю,
Тихая могила.
Там лежит одна, я знаю:
Та меня любила.

Не за то чтоб точно было
Все во мне так мило,
А за то любила,
Что меня родила.

Изнуренная, больная,
Дряхлая, бывало,
Тужишь, ищешь, ты родная:
«Где дитя пропало?»

А сынок твой одурелый
Рыскал все по свету,
Смотришь: нет его день целый
Да и к ночи нету.

Бедной матери не спится;
Слез полна подушка:
«Мало ль может что случиться? —
Думает старушка. —
Страшен ворог неключимый
В эдакую пору.
Не попался ли родимый
Лиходею – вору?

Не ограбили ли сына?
Жив ли он, желанный?»
Чу! Идет домой детина,
Словно окаянный, —

Встрепан, бледен, смотрит дико,
Волос в беспорядке, —
Сам трясется весь… поди-ка:
Верно в лихорадке!

Да, он болен, он расслаблен,
Он ужален змеем,
А пожалуй и ограблен —
Только не злодеем,

А разбойницей – злодейкой,
Резвою девчонкой,
С черной бровью, с белой шейкой.
С трелью речи звонкой.

Лишь закинула словечко —
И поддела разом
Из груди его сердечко,
Из под шапки разум;

Всю в нем душу возмутила
Дьявольским соблазном
И домой его пустила
В виде безобразном.

А сама… и горя мало!
Жалости не крошки!
Так и пляшет с кем попало,
Только брызжут ножки.

Я ж лежу, горю и таю,
Думаю: кончина!
И за грудь себя хватаю —
То – то дурачина!
Мать горюет; слезы сжаты;
Смотрит на больного,
Говорит: «Напейся мяты
Иль чайку грудного!» —

«Эх, родная! – отвечаю: —
Что тут чай и мята,
Где отрады я не чаю,
Где душа измята?»

Чу! звонят. Гляжу: могила!
И мой жребий понят.
Лишь одна меня любила,
Да и ту хоронят.

И замкнулася тоскою
Жизнь моя блажная.
Ты зовешь меня к покою.
Подожди, родная!

Довольно и беглого взгляда:
Воссел – вы узнали без слов —
Средь зелени Летнего Сада
Отлитый из бронзы Крылов,
И, видимо, в думе глубок он,
И чтоб то дума была —
Подслушать навесился локон
На умную складку чела.
Разогнута книга; страницу
Открыл себе дедушка наш,
И ловко на льва и лисицу
Намечен его карандаш.
У ног баснописца во славе
Рассыпан зверей его мир:
Квартет в его полном составе,
Ворона, добывшая сыр,
И львы и болотные твари,
Петух над жемчужным зерном,
Мартышек лукавые хари,
Барашки с пушистым руном.
Не вся ль тут живность предстала
Металлом себя облила
И группами вкруг пьедестала
К ногам чародея легла?

Вы помните, люди: меж вами
Жил этот мастистый старик,
Правдивых уроков словами
И жизненным смыслом велик.
Как меткий был взгляд его ясен!
Какие он вам истины он
Развертывал в образах басен,
На притчи творцом умудрен!
Умел же он истины эти
В такие одежды облечь,
Что разом смекали и дети,
О чем ведет дедушка речь.
Представил он матушке-Руси
Рассказ про гусиных детей,
И слушали глупые гуси —
Потомки великих гусей.
При басне его о соседе
Сосед на соседа кивал,
А притчу о Мишке-медведе
С улыбкой сам Мишка читал.
Приятно и всем безобидно
Жил дедушка, правду рубя.
Иной… да ведь это же стыдно
Узнать в побасенке себя!
И кто предъявил бы, что колки
Намеки его на волков,
Тот сам напросился бы в волки,
Признался, что сам он таков.
Он создал особое царство,
Где умного деда перо
Карало и злость и коварство,
Венчая святое добро.
То царство звериного рода:
Все лев иль орел его царь,
Какой-нибудь слон воевода,
Плутовка-лиса – секретарь;
Там жадная щука – исправник,
А с парой поддельных ушей
Всеобщий знакомец – наставник,
И набран совет из мышей.
Ведь, кажется, всё небылицы:
С котлом так дружится горшок,
И сшитый из старой тряпицы
В великом почёте мешок;
Там есть говорящие реки
И в споре с ручьём водопад,
И словно как мы – человеки —
Там камни, пруды говорят.
Кажись баснописец усвоил,
Чего в нашем мире и нет;
Подумаешь – старец построил
Какой фантастический свет,
А после, когда оглядишься,
Захваченной деда стихом,
И в бездну житейского толка
Найдёшь в его складных речах:
Увидишь двуногого волка
с ягнёнком на двух же ногах:
Там в перьях павлиньих по моде
Воронья распущена спесь,
А вот и осёл в огороде:
«Здорово, приятель, ты здесь?»
Увидишь тех в горьких утехах,
А эту в почётной тоске:
Беззубою белку в орехах
И пляшущих рыб на песке,
И взор наблюдателей встретит
Там – рыльце в пушку, там – судью,
Что дел не касаяся, метит
На первое место в раю.
Мы все в этих баснях; нам больно
Признаться, но в хоть взаймы
Крыловскую правду, невольно,
Как вол здесь мычу я: «и мы!»
Сам грешен я всем возвещаю:
Нередко читая стихи,
Друзей я котлом угощаю,
Демьяновой страшной ухи.

Довольно и беглого взгляда:
Воссел – вы узнали без слов —
Средь зелени Летнего Сада
Отлитый из бронзы Крылов, —
И станут мелькать мимоходом
Пред ликом певца своего
С текущим в аллее народом
Ходячие басни его:
Пойдут в человеческих лицах
Козлы, обезьяны в очках;
Подъедут и львы в колесницах
На скачущих бурно конях;
Примчатся в каретах кукушки,
Рогатые звери придут,
На памятник деда лягушки,
Вздуваясь, лорнет наведут, —
И в Клодта живых изваяньях
Увидят подобья свои,
И в сладостных дам замечаньях
Радастся: «mais oui, c'est joli»
Порой подойдёт к великану
И серый кафтан с бородой
И скажет другому кафтану:
«Митюха, сынишко ты мой
Читает про Мишку, мартышку
Давно уж, – понятлив, хоть мал:
На память всю вызубрил книжку,
Что этот старик написал».
О, если б был в силах нагнуться
Бессмертный народу в привет!
О, если б мог хоть улыбнуться
Задумчивый бронзовый дед!
Нет, – тою ж всё думою полный
Над группой звериных голов
Зрим будет недвижный, безмолвный
Из бронзы отлитый Крылов.

Солнце будто б с неохотой
Свой прощальный мечет взгляд
И червонной позолотой
Обливает темный сад.

На скамейке я у стенки
В созерцании сижу
И игривые оттенки
Пышной зелени слежу:

Там – висит густым развивом,
Там – так женственно – нежна,
Там – оранжевым отливом
Отзывается она.