Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Так же, как моряки,
море себе выбирает
гавань, чтоб умереть.

Горькое море ушедших.

Три раны его — три искры:
любви,
смерти,
жизни.

Три раны — вечно гореть им
жизни,
любви,
смерти.

Три раны в моей груди:
жизни,
смерти,
любви.

Я написал на песке
три имени жизни:
жизнь, смерть, любовь.

Но море, поднявшись в прыжке,
над желтым песком нависло,
и их затопил прибой.

Любить, любить, любить.
Это было моим призваньем
и этому — быть.

Разлуку во всем я вижу:
она в глазах твоих грустных.

Разлуку во всем я слышу:
твой голос слабей и глуше.

Разлуку во всем вдыхаю:
ты пахнешь скошенным лугом.

Разлуку во всем осязаю:
твои обессилели руки.

Во всем предчувствую близость
разлуки, разлуки, разлуки.

Человеческий мусор,
наметенный за сутки,
оседает на сердце моем,
на рассудке.

В этом призрачном хламе —
сор нечистых страстей,
мусор подлых желаний.

Древняя кровь,
древнее тело
всем овладело.

Во мне, в глубине,
вплоть до костей,
вплоть до страстей.

Не надо заглядывать
в это окно, —
дом опустел и во мраке давно.

В душу мою загляни.

Не надо заглядывать
в сумрак могил, —
кости одни, безответны они.

В тело мое загляни.

Возьмите, возьмите,
оставьте, оставьте.

Люди, звери, тени,
море, земля, растенья,

возьмите меня.
Оставьте.

От чего
умирает она?
Оттого,
что разлучена.

И мужчина — тоже.

От чего
умерла она?
Оттого,
что разлучена.

И мужчина — тоже.

Ты — в черном, и я — в белом,
нашей встречи счастье неполное.
Обнаженные, мы одеты:
ты — в белое, я — в черное.

Светлячок полюбивший
разгорается, трепеща.

Женщина без мужчины —
как погаснувшая свеча.

Без сияния женщины
и мужчине темно…

Светлячку лишь в любви
разгораться дано.

Не соберусь с силой,
не обернусь птицей,
легкой и быстрокрылой,
не отыщу тропки,
той, что ведет к милой.

Агония прощаний,
кладбищенские рвы.

Вчера с тобой прощались,
вчера еще кончались.

Сегодня мы мертвы.

Как поезд похоронный
причалы и перроны.

Рука платок уронит —
и ты уже вдали.

Живыми нас хоронят
на двух концах земли.

Близки друг другу, и все-таки
близости мы лишены:
ты — идущая к мертвым,
я — идущий к живым.

Глаза-ищейки,
укусы зла…
Собаки воют
из-за угла.
Мир опустел,
сгорел дотла.

Тела и пашни.
Тела, тела…
Черны дороги,
на них зола!
Лишь ты цветешь,
лишь ты тепла.

Свобода — нечто такое,
что в тебя впивается молнией,
безмолвье твое беспокоя.

Они мои, они мои —
прекрасные тела умерших,
прекрасные тела живущих,
тела людей, им вслед грядущих.
Они мои — тела людей,
в тебе цветущих.

Немыслимая радость, великая — такой
нет равных и не будет на свете том и этом.
Сердце, переполненное грустью и тоской,
похищено, охвачено, объято было светом.

Она напоминала просторы поутру,
и стало сердце чистым, голубым, небесным —
не мрачно и угрюмо било по нутру,
а трепетной вершиной сияло в теле тесном.

Дошедшая до боли, плыла через края
пылающая радость, она ветвилась древом.
Захлебывались ею женщина и я —
от мальчика, объятого живородящим чревом.

Всех истин откровенней, однажды на заре
у нас такая радость припала к изголовью!
Петух воспламенился и вдруг на пустыре
заглох, пронзенный смертно своей рассветной кровью.

Я понял, что явился впервые в дебри дней
единственно законченный, великий образ радости.
Песчинками смотрелись другие рядом с ней,
песчинками, плывущими сквозь морские заросли.

Единственной навеки, навеки золотой,
навеки безупречной, сияющей навеки
она была. Но стала навеки скорбью той,
когда, едва родившись, навек сомкнула веки.

Когда-то над этим полем
плескала морская волна.

Еще вернется она…

Едва дождевая капля
поля коснется — полю
снится морская волна!

Еще вернется она.

Рядом с нашим домом кладбище.
Видны из окон спальни
светло-синие агавы
и лазурные нопали.
Слышно, как кричат ребята,
призрак увидав в тумане.