Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Солнце, золото, лазурь
между мертвыми и нами.
Кладбище от наших окон
в нескольких шагах, не дальше.

Золотой, лазурный, светлый
там, вдали, наш мертвый мальчик.

Ты, как юная смоковница,
цвела в ущелье сонном.
Если мимо шел я, горы
светом полнились и звоном.

Я такой тебя и помню:
в платье праздничном, зеленом.

А сейчас ты — как смоковница,
сожженная лучами.
Машут мне седые ветви,
высохшие от печали.

Те же ветви, что когда-то
зеленью меня встречали.

Ты все дальше, все дальше —
словно поезд несет
тебя вдаль обреченно.

Словно сумрачный бот,
черный.

Ты все ближе, все ближе —
словно поезд идет
на меня неизбежно.

Словно ласковый бот,
нежный.

Пусть скажет мне морская гладь,
каким я должен быть.
Убивать?
Любить?

Солнце, роза и мальчик
родились на рассвете.
Завтра родятся вновь
солнце, розы и дети.

Цветок увянет, и луг
другие цветы заполнят.
Но я не исчезну вдруг,
если меня помнят.

Цветок-однодневка сомкнул
в своих лепестках бесконечность.
Молния — цветок света.
Цветок мгновения — вечность.

В цветах утонул мой сын.
Среди цветов я один.

У моря с тобою хочу быть один:
твой шепот от моря, от гула глубин.

У моря безбрежного ты мне нужна:
тебя наполняет морская волна.

У моря хочу напитаться тобой:
твой смех набегает, как пенный прибой.

У моря смотреть на тебя, говорить,
насытить тебя и в себе растворить.

У моря, чью горькую грустную дрожь
отдать не отдашь, но и взять не возьмешь.

Говорю после смерти, на тризне.
Молчишь, ты осталась жива.
Лучшее в смерти и в жизни —
это бедные наши слова,
вслух не сказанные, завязанные
безмолвий крутым узлом.
Меж нами струна молчания,
дрожащий, тугой излом.

Двумя стальными мечами,
длинными до бесконечности,
отточенными в молчании,
в объятьях, в тоске и вечности,
наши тела отчаянно
вместе взлетают ввысь,
вместе падают вниз.
Терзаю тебя молчанием.
Пронзаешь меня молчанием,
безмолвий сплошным звучанием.

Сражающиеся с ненавистью
не ради любви и нежности
несчастны.

Доказывающие истину
оружием, а не искренностью
несчастны.

Несчастны — залитые кровью,
убитые — не любовью,
несчастны.

В селе нелюдимо,
и поле не о́рано,
любовь без любимых,
пыль, травы и вороны.
А молодость где?

Погибла в беде.

Леса облетели.
Недвижной колодою
вдова на постели.
И злоба холодная.
А молодость где?

Погибла в беде.

Я целуюсь, как мрак со мраком.
Я целуюсь, как с болью боль.
Этим трагическим браком
наградила меня любовь, —
посмел полюбить однажды
двойственный лик земли.
Жажда, господи, сколько жажды,
а вода шелестит вдали.
Сердце мое в бокале,
и я оттуда напьюсь,
ни одна душа не узнает,
какое оно на вкус.
Накоплено столько злобы
только из-за любви,
что тебя приласкать не могут
руки, даже мои,
данные мне свыше
страстью, сестрой тоски.
Сегодня особенно слышно,
как ломают крыла на куски
железом, грызущим вены,
вымазанным в крови.
Судьба моя, птица, подбита
безжалостно из-за любви.
Из-за любви проклятой,
только из-за любви.
Любовь, как высок твой купол, —
я вечно внизу, под ним,
свеченьем твоим окутан,
ничем, только им одним.
Посмотри на меня, закованного,
оплеванного, отверженного,
на грани мрака, такого
густого и неизбежного.
Голод и я — два брата
по духу и по крови.
Решетка, стена, ограда —
только из-за любви.

Ласточка, солнце, лето,
облако, воздух, весь,
день в оперенье света —
все то, что значило это
прежде, — убито, вздето
на крюк и зарыто здесь.
Чаща, морские воды,
гора, долина, пески,
право духовной свободы
проносятся с воплем тоски
сквозь тело мое, навылет,
не задерживаясь в крови,
но в крылья кто кровь не выльет
только из-за любви?
Ибо я, окруженный адом,
ожерельем стальных колец,
неистребимым смрадом
тюремщика, я — жилец
каземата, как дух господень,
весел, высок, свободен,
я весел, высок, свободен —
только из-за любви.

Говоря иными словами,
мне попросту наплевать
на мир, придуманный вами:
решетка, стена, кровать.
Где острог для улыбки?
Для голоса — где стена?
Ты — вдали, как смерть, одинока,
там, без меня, одна.
Ощущая в руках уродство
приговора меня к тюрьме,
в тех руках, где свобода бьется,
прижимая меня к тебе, —
там, на воле, в раю, пригодном
для расправы людей с людьми,
ощути же меня свободным
только из-за любви.

Гнетет поля предчувствие дождя.
Земля, как первозданная, тиха.
Мутится высь, тоскою исходя
над жаждой пастуха.

И лихорадит мертвых этот гнет,
а дали ждут, как вырытые рвы,
пока последний вздох не оборвет
агонию листвы.

И в час дождя, потусторонний час,
сердца часов так тягостно стучат —
и наши раны прячутся от глаз
и вглубь кровоточат.

Смолкает мир наедине с тобой,
и все в дожде немеет, как во сне,
и все на свете кажется мольбой
о вечной тишине.

То льется кровь волшебно и светло.
О, навсегда от ледяных ветров
забиться в дождь, под серое крыло,
под мой последний кров!

Последней крови капли тяжелы.
В тяжелой мгле чуть теплятся сады.
И не видны могилы и стволы
за трауром воды.