Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Словно зайца, который бежит от погони кровавой
И к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской,
Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправой
Завизжал, когда двинут его за ушами рукой.

И распятый затих. А Иуда ликующей своре
Крикнул: «Кровью омылась греха и измены гора!
Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» —
В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра.

Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне:
Не касался его очищающий дождь проливной…
Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине —
И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной.

А монеты собрали и дали горшечнику-скряге
За участок земли, что погостом общественным стал
(Где покой обретали прервавшие век свой бедняги —
Там доходных домов нынче высится целый квартал).

Даже скалы заставит заплакать история эта…
Тридцать первый серебреник тщетно искали потом:
Некий мытарь увидел, куда откатилась монета,
В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом.

Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно;
Скупердяй богател, без конца пополнялась казна.
Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно:
Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна.

Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым,
Львам бросал христиан и поганил Христовых невест,
А потом окрестился и стал богомольцем завзятым,
И доносы строчил, и костром возвеличивал крест.

Громче римского папы орал на соборах о вере…
Но когда угодил к сарацинам в неволю потом —
Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере;
Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом.

С сотней лиц, с кучей рук, был как идол индийский, как Шива,
Выл у тронов и плах, словно злобный натасканный пес,
Городские ворота врагу открывал суетливо,
«Молот ведьм» написал, написал на Джордано донос.

Лишь измену не предал и тех, кто платил за измену
Перед всяким мерзавцем был рад пресмыкаться в пыли,
Доносил на отца и на сына, и нощно и денно,
Доносил на друзей, что его под обстрелом спасли.

Но гляделся — святым. И один за другим, как бараны,
Звали люди его правдолюбцем, во мраке — лучом:
«В правоте убежденный, в жестокой борьбе неустанный,
Как за правое дело он бьется огнем и мечом!»

Был источником вечных раздоров — всё новых и новых,
И змеиным поклепом шипел, возмущая умы;
И никто не сказал ему слов наших предков суровых:
«Мы измену поймем — но изменников вешаем мы».

Был фискалом, шпиком. Лез повсюду — и низом, и боком.
И в гестапо служил, и в охранках, к стенаньям глухой…
Ныне «наш гуманизм» защищает в боренье высоком.
Что ж дивиться тому? Генофонд у злодея такой.

Он людей палачам за столетия сдал — миллионы.
И живет он, живет. И приходится вам ко двору.
Ваших деток берет к себе на руки он умиленно;
Речь с трибуны орет, хлещет водку у вас на пиру…

Только сыщет момент — расползется чумою по свету,
Сдаст на муки друзей и былое предаст божество.
Почему же вы, люди, не бьете уродину эту?
Почему не плюете вы в подлое рыло его?

День приходит. Пора вырвать злобное сердце у гада!
В гроб свинцовый его! пусть сгниет вместе с жалом подлец!
И расплавить скорей тридцать первый серебреник надо.
А иначе — несчастье Земле. А иначе — конец.

Что припомнишь ты в час накануне кончины,
Когда память твоя, в ожиданье пучины,
На прощанье весь мир обнимает земной?
Может, юности день, самый давний, чудесный —
Ибо день этот в край отлетел поднебесный,
Ибо он не угас и порою ночной?

Или явятся вдруг чьи-то смутные лица?
Или лишь одному суждено появиться,
Только это лицо ты успеешь узнать?
Иль с могильною тьмой в поединке суровом
Свою память запрешь ты скрипучим засовом
И не станешь, скупец, ничего вспоминать?

Иль увидишь сквозь мглу — как зеленое злато —
Лес, что видел мельком, мимолетом, когда-то,
Лес, что ныне опять увидать суждено?..
И, глазами скользнув по небесным просторам,
Ты покинешь сей мир, глядя радостным взором
В неожиданный лес, позабытый давно!..

Откуда твой восторг, певец, — и что же значит
Твой взгляд лягушке вслед сквозь золоченье слез?
Она перед тобой как по ступеням скачет
Невидимым — легко и с лапками вразброс…

Зачем ты светлячка поймал — и смотришь нежно
На блеск его огня и плоти изумруд?
И в муху ты влюблен: она кружит поспешно,
А после вдаль летит, в неведомый приют…

Да ты же — голова в короне из бурьяна,
В короне, что из трав колючих сплетена!
В душе твоей — и змей, и ангел постоянно,
Не зря в густых кустах слоняется она!

Там хочет отыскать свое изображенье,
Что Он с собой носил — в какой-то давний век;
Друг другу слали вы когда-то сновиденья,
Он был еще не Бог, ты был не человек.

Вы — родственники с Ним; и сходство-то какое:
Туманы-близнецы в единой пустоте!
Тогда не знали вы — что Божье, что людское,
Кому из вас царить в небесной высоте.

Июлем древним пьян, доселе пьян от жара,
Ты травам только что послал свою хвалу…
И что же ты нашел, трудясь привычно-яро?
Жука иль стрекозу? А может быть, пчелу?

Люблю тебя за всё — бессилья обаянье,
Безумье без вины, былого дальний зов!
Гляди: бледнею я и гибну без роптанья,
Сказав тебе «люблю» — последнее из слов.

Не мешкают грозы,
А чуда — не жду;
И умерли розы
У милой в саду.

Я брел к ним хромая,
В болотах скользя…
Прийти к ним — я знаю! —
Вторично нельзя.

Раскраснелось на небе — ближе к самому краю,
Раскраснелось — но напрасно и себе же вопреки…
Очертанья деревьев в облаках наблюдаю,
Но зачем глазам деревья, что настолько далеки?

Я ищу в небылое путь, проложенный грезно.
В миг любой мы в даль уходим, лиц нам мало в миг любой…
Я ласкать тебя жажду, мне ласкать тебя поздно,
И не тщусь увидеть что-то, глядя в сумрак за тобой.

Далеки твои губы — и близки несказанно!
Сердце, хрупкое от горя, ты сломаешь, коль сожмешь…
Помнишь сад с его высью, ниже — клочья тумана?
Был туманом — чуждый кто-то; на меня он сном похож.