Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

И вечером, будто бы по какому делу, я иду по всё еще зеленой траве, мягкой, приятной ноге, к тополю, иду медленно, о чём-то думаю, мечтаю… О чём же? И думы все эти одинаковы, каждый год, уж много лет. Что жизнь – коротка, что скоро она пройдет и проходит, что будущее, к счастью, неизвестно, а прошлое, к сожалению, не переделаешь. Но, раскаиваясь во многом и многом, я никому не хочу его отдавать, это моя жизнь, мои вынянченные дни, дни сомнений и разочарований, вдохновений и тревог. Дни беды. Но было, было и счастье…

Раньше я страдала от того, что не стала художником, что не передала на картинах то радостное и светлое, что во мне есть и что я вижу. А теперь думаю: хорошо! Лишь дома – вечный пейзаж и вечная радость. Картины в Третьяковке уже не удивляют, как прежде. Многие книги – не нужны. А это небо, эта земля, этот тополь, этот вечер – также радуют и печалят душу, как много лет назад. Кажется, без этого можно прожить, можно забыть и не помнить, но вот я возвращаюсь домой и мне здесь хорошо. Самые главные мои картины всегда со мной, их много, и не нужно краски, кисти и холста, только бы помнить! Серебристый тополь, и дымку над ним, и неуклюжую любовь кудрявого парня (кто-то живет теперь в его двухэтажном доме?!). А мой любимый никогда этого тополя не видел. А могила моей сестры – далеко, на Украине. Но если ехать, то всё равно путь, начало, лежит мимо тополя, могучего и серебристого.

Член жюри второго открытого чемпионата по литературе

История одиночества Карандаша, изложенная им самим в письмах, дневниках и записках, найденных после его смерти

Милая Фло Дорогая Фло, я понимаю, что между нами я надеюсь, у тебя всё в порядке, но если будут проблемы, знай, ты можешь на меня рассчитывать. Всегда и во всех случаях.

Твой К.

Мои способности открылись рано. Помню слова, которые сказал моим родителям смотревший меня доктор:

– У вашего сына большой потенциал. Он способен провести линию больше пятидесяти километров и противостоять давлению в двести пятьдесят пять атмосфер. И всё это при уникальной твёрдости.

Говорили, что я пошёл в деда. Он был знаменит тем, что ни разу не ломался и прожил долгую жизнь. О его прямолинейности ходили легенды. Он делал только верные шаги, умел вовремя остановиться и не нуждался в участии ластиков – ни один из этих суетливых любителей примазаться к чужой славе не мог похвастать, что хотя бы раз оказывал ему услуги.

Родители мной гордились и прочили мне большое будущее. Да что родители, я сам себе прочил это будущее и верил, что скоро жизнь вознесёт меня на небывалую высоту. Но я был молод и, конечно, мечтал о любви. Я жаждал встретить ту, которая оценит меня по достоинству. Моё воображение рисовало её стройной, нежной, с мягким характером, твердыми принципами и изящным носиком.

И любовь пришла… Но та, которая завладела моим сердцем, отличалась от нарисованного идеала как небо от земли.

Фло… О ней можно было сказать: «девушка с выдающимися формами», но, если быть честным, одинаково выдающимся было всё её тело. Фло была обычной толстухой. И даже её нос не был исключением. Он тоже был толстым.

Я полюбил её раньше, чем увидел. Сначала услышал её смех – хрипловатый, волнующий. Я споткнулся и начисто забыл, куда шёл. Мной овладело неясное беспокойство, непостижимым образом я уже тогда понял – это она – та, которую я буду любить. И стоило мне оглянуться и увидеть её фигуру, обтянутую платьем ядовито-розового цвета, как моя только что родившаяся любовь мгновенно превратилась в страсть. Наш роман вспыхнул как спичка. Узнав о нём, мои аристократические родители испытали шок. Мой выбор их разочаровал и возмутил. Конечно, они восстали против Фло. Они сочли её вульгарной девкой и были недалеки от истины – Фло не отличалась ни манерами, ни воспитанием, к тому же от нее частенько пахло спиртным.

Я с пониманием относился к их желанию пресечь наши отношения, и где-то в глубине души сам находил их неестественными, но ничего не мог с собой поделать. Фло околдовала меня, я ходил перемазанный ее розовой помадой, не допускал мысли о разлуке с ней и надеялся, что мои способности противостоять давлению, помогут примирить родителей с этим фактом.

Однажды Фло не пришла на свидание. Такое бывало и раньше. Прождав положенные полтора часа, я бросился ее искать. В тот вечер мне это не удалось. Только спустя неделю я встретил ее в торговом центре. Абсолютно трезвая, в линялом платье, которое язык не поворачивался назвать розовым, она примеряла перед зеркалом колпачок. Моя радость, не успев вспыхнуть, омрачилась тем, что Фло была не одна. Такое тоже бывало – незадолго до этого случая я застукал её в компании на редкость тупых цветных карандашей. Тогда я быстро разогнал молодчиков, и Фло этому не противилась. Сегодня она была в обществе толстого маркера зловещего черного цвета, и вместе они производили впечатление супружеской пары, посвятившей субботний день покупкам. Фло меня не заметила, она не сводила глаз со своего чёрного борова, и в этом взгляде было столько восхищения и преданности, что мне захотелось умереть.

Когда я вернулся домой, родители сразу всё поняли.

– Сынок, забудь её. Она – Фломастер. Значит, всегда будет только марать и мазать. Обляпать всё вокруг, напачкать в душу – для Фломастера обычное дело.

Я понимал, что они правы, но было поздно – я уже сломался.

Больше я не видел свою Фло. О ней ходили разные слухи. Кто-то говорил, что она уехала в другую страну, кто-то видел её на свалке, кто-то уверял, что она умерла, отравившись техническим спиртом…

Иногда мне снится её смех, я просыпаюсь среди ночи, долго прислушиваюсь к темноте, и меня охватывает острое желание, смешанное с тоской…

Я никогда не копался в своей родословной. Ее знали мои родители – этого было достаточно. Я считал себя потомком древнего аристократического рода, а мои многочисленные родственники поддерживали во мне это заблуждение.

И вот сегодня я узнал, что мои великие предки – те, чьи портреты висят в нашем доме на почётном месте, – преступники, казненные на электрическом стуле. Говорят, на них нет вины, но даже этот факт ничего не меняет. Ни Сакко, ни Ванцетти никогда не были аристократами, они – обычные работяги, а карандашная фабрика была названа в их честь по недоразумению.

Лучше бы я узнал это раньше. Или не узнал никогда. Эту новость я воспринял как личный крах. Словно из-под меня вышибли постамент. Как табуретку из-под висельника.

Я пишу это письмо без всякой надежды, что ты когда-нибудь его прочтешь. Пишу и не знаю, хватит ли у меня твердости бросить его в почтовый ящик.