Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!..»

Ведь то, что так прекрасно ты, напрасно.

И то напрасно, что куда-то ввысь

тебе я говорю: «Остановись!..»

Остановить не стоит ничего:

так в поезде рвануть стоп-кран недолго…

Твоя пыльца на пальцах – это только

всего лишь тень полета твоего.

И что ловить, как бабочку – сачком,

как звездочку снежинки – на перчатку,

когда, печаля нотой беспечальной,

ты тренькнешь вдруг невидимым сверчком!

Смотрю на снег, а вижу – мчит вода,

как зверь клыкастый, раня снег клокастый…

И все же утешает, как лекарство,

завернутое в слово «никогда»:

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!..»

А зима, хоть и морозит слабо, –

до глухого снежная зима.

…Это я такая, я сама –

снежная, запутанная баба.

В снежной, ватной, маленькой Москве

я живу – как кочка под сугробом.

Все в оцепенении суровом.

Сжались звезды. Замер свист в свистке.

Я забита снегом, как овраг.

Вывозить – не хватит самосвалов.

Отогреть – не хватит самоваров.

Смерзлась! – посочувствует и враг.

Кто же это так жестоко вник

в мой последний всхлип и в первый лепет,

стал лепить, слепил и вот – не лепит,

словно точкой завершил дневник?

Мой ваятель, жжет тебя тоска,

знаешь, что ускоришь словом добрым –

как прикосновеньем к снегу теплым –

ту развязку, что уже близка.

Да, примерзнув к скользкости крыльца

в голубой законченности льдистой,

понимаю, зябко зубы стиснув,

что в конце подобном нет конца.

Я уже – скворцом – лицом в апрель.

Совершенство снежное постыло.

Я уже к остывшему остыла.

Лучше ты, губя, но отогрей.

Я уже к январскому глуха.

Мне уже не плохо и не страшно,

мне уже так многое не важно,

я теперь – за версты, за века

от крыльца, с которого сбегу,

оттолкнув сползающее небо, –

Золушкой из тающего снега

с туфелькой, увязнувшей в снегу…

Непрочность снега непорочна.

Теплом, как лыжами, примят,

о, как прекрасно и непрочно

последним снегом светит март!

Его невечность так беспечна

и беспечальна, и добра,

что я у снега – как у печки

или как будто у костра.

Есть много радостей у года –

авось и в них я угожу!

Учиться мужеству ухода

я вдоль по марту ухожу.

А в мире, словно на вокзале:

лишь – вдаль и лишь – издалека.

И плачут светлыми слезами

сугробы, будто облака.

И невозможно осмеянье

всего, что, может, грех и смех,

а только – тихое сиянье,

которым обернется снег.

Мне жалко все-таки дублершу,

не ту исправную долбершу,

что – точка в точку, как пароль, –

перенимает у премьерши

ее божественную роль.

Мне жалко ту, что стала б лучшей,

когда бы ни капризный случай…

А впрочем, не его вина.

Был тренер убеждён: «Добьёшься!»

Ну а талантливость – дублёрша,

и вот срывается она.

Талантливость – не для сравнений.

Талантливость полна сомнений,

порой ломающих хребет.

Ей не укажешь, не прикажешь,

ее финалов не предскажешь,

в её провалах – блеск побед.

Куда тягаться ей с машиной,

хоть скучной, но непогрешимой?

Она – рисковая душа…

Не рассчитала, сдали нервы.

Что ж, воздадим по праву первой:

та в самом деле хороша.

И всё ж да здравствуют дублёрки

с небес ликующей галёрки,

чьё золото вдали пока.

Оно звенит весенним звоном,

оно плывет над стадионом,

до срока прячась в облака.

И та дублёрочка в гримерной,

которой, с точностью гравёрной

творя тот долгожданный грим,

шепнет растроганно гримёрша,

что и сама была дублёрша,

что этот миг неповторим!

И та, Великая Вторая…

Сигналы Первой, замирая,

она ловила – всей собой.

А что же во вселенной больше?

Моя земля, моя дублёрша,

отважный шарик голубой!

Да здравствует всё то, что – завтра,

что обжигающе внезапно

и ново, как рожденье дня!

Я знаю: словно пули в дуле,

вы и во мне гнездитесь, дубли

меня –

талантливей меня!

Женщина в мире – шлюпочка в море…

Руки на весла брошены… Но –

кто он? Не знаю: мой ли, не мой ли?

Вижу начало. Дальше – темно.

Вижу начало. Жажду. Желаю.

Верю туманной дали морской.

Разве на свете раньше жила я?

Разве была я раньше такой?

Что – моя сила? Что – мое право?

Силу и право не окрыля,

белый кораблик, как же ты плавал?

Сам себе – парус, сам у руля…

Небо в огромных радостных звездах.

Та вот спорхнула прямо со лба.

Шлюпочка в море… Руки на веслах.

Сколько ни будет – это судьба.

Шлюпочка в море. Руки на веслах.

Ветер счастливый весело пьян.

Воздух любви, хрустальнейший воздух!

Вижу начало… Дальше – туман.

Лоле Звонарёвой

Шагает по земле неброско,

но,

пусть – ни выправки, ни роста,

и глаз – невинно-голубой,

любовь есть ринг,

почище бокса,

страшней,

чем рукопашный бой.

Мы синяки свои залечим.

Мир, слава Богу, переменчив.

И руки больше не в крови…

Всё безопасней, проще, легче.

И есть покой. И нет любви.

Был день прозрачен и просторен,

и окроплен пыльцой зари,

как дом, что из стекла построен,

с металлом синим изнутри.

Велик был неправдоподобно,

всем славен и ничем не плох!

Все проживалось в нем подробно:

и каждый шаг, и каждый вздох.

Блестели облака, как блюдца,

ласкало солнце и в тени,

и я жила – как слезы льются,

когда от радости они.

Красноречивая, немая,

земля была моя, моя!

И, ничего не понимая,

«за что?» – все спрашивала я.

За что такое настроенье,

за что минуты так легли –

невероятность наслоенья

надежд, отваги и любви?

За что мне взгляд, что так коричнев

и зелен, как лесной ручей,

за что мне никаких количеств,

а только качество речей?

Всей неуверенностью женской

я вопрошала свет и тень:

каким трудом, какою жертвой

я заслужила этот день?

Спасибо всем минутам боли,

преодоленным вдалеке,

за это чудо голубое,

за это солнце на щеке,

за то, что горечью вчерашней

распорядилась, как хочу,

и что потом еще бесстрашней

за каждый праздник заплачу.

Взмолилась о последнем поцелуе.

Будь милосердным!

Это оценю я.

Всей жизнью, всей собою…

Он – спасенье!

Покой на обретенном берегу.

…Но нет, не нужен он. Себе я лгу.