Сергей Рафальский - За чертой

…Все это я слышу, все это я знаю,
все обвинения принимаю,
но что я могу и что я значу?
Вспоминаю Ее и плачу…
А когда меряю с богатыми и сытыми,
что ходят дорогами избитыми,
горем чужим не болеют, не маются,
счастья всеобщего не добиваются
и душу кладут за свое лишь имущество —
не вижу, по совести, их преимущества!
Где у них девушки, что разыгрывали на рояле
ланнеровские вальсы в ампирном зале,
ели и пили на хрустале и на севрском фарфоре,
тонкими пальчиками в парижской лайке
поддерживали ворот кружевной разлетайки,
когда на тройке в серебряном наборе
катал их кузен, голубой улан,
а потом от всего отрекались, все бросали,
забывали свой род и свой клан,
тонули бесследно в мужицком море,
в бездонном горе,
принимали у баб, сопли немытых детей утирали
учили,
лечили,
бомбы бросали, на каторге гнили
и верили, верили, верили в Век Золотой,
когда правда и счастье для всех, навсегда, словно
солнце, взойдут над землей?
Где у них царь, победительный, властный, балованый,
что мгновеньем одним зачеркнув триумфальные дни и года,
пока у дверей его спальни шептались придворные клоуны,
тайком из дворца уходил в никуда, навсегда
и бродягой побрел по своей же Империи,
народные судьбы и горе народное меряя,
с людом простым сообщался, роднился,
вместе трудился,
вместе молился,
вместе под плети ложился —
и никому никогда не открылся?
Где у них двенадцать простых людей
и, возможно, антисемитов,
что оправдали еврея,
потому что вины на нем не нашли,
хотя старанием черных властей
все было так сколочено, сбито,
чтобы племя фальшивого злодея
опозорить от края и до края земли?
И вот — не стыжусь ни судьбы воровской и злодейской,
ни того, что в стране ни свободы, ни сытости нет,
вспоминаю Ее — и в помпейской ночи европейской
мне как будто бы брезжит далекий — в тяжелых туманах — рассвет…

«Друг мой, друг мой!
Все это мило,
но доброе в ней догорело дотла!
На распаханных старых могилах
одна крапива взошла:
рвачи, стукачи, палачи…
И теперь — хоть кричи,
хоть молись —
Историческая надвигается ночь.
Чем ты можешь ее превозмочь,
На Тарпейской скале недорезанный гусь?..»
— Отче Наш! Светлым силам Твоим повели —
пощади эту бывшую Русь!

Встала Смерчь над шеломенем зла и черна,
из Перунова стольна дома
в степь выкатывала гром вслед грома,
кнутовищем огня
седорунное бучила стадо ковылье.
И волки, за дня
подымаясь из логова, наглые, выли,
и вороны, кровью пьянеюще, крячили: Гон! Гон!
И маялись чайки отчаянно: чья, чья, чья вина? —
когда травяными, глухими топями,
добивая отставших,
добивая упавших,
подгоняя уставших тупыми копьями,
половцы войско разбитое русичей гнали в полон…
Путивле месяц взошел не весел,
как будто взлетевший без сил Алконост,
с насести тучи, уныло свесил
радужный хвост.
И всю ночь напролет на стене городской
из бойниц без людей
в перекличке сторожевой
завывали и ухали навьи и совьи,
навевая молодушкам думы вдовьи,
сердце истачивая матерей…
Этой грусти продавней не выпило время и годы-столетья
все так же несчастны, и рок наш без удержу лих —
отцов наших так же погибли в безвременьи дети,
как их давние предки и далекие правнуки их.
О, горькая Русь! Ты как белая чайка,
что свивала гнездо у дорог ходовых —
ордой половецкой прошла Чрезвычайка,
и сколько детей не хватает твоих!
А другие в стране своей так же в немилости,
как в дикой степи у костров кизяка,
и то же им снится, что прадедам снилось их,
и та же цепная томит их тоска,
и так же, ярясь грозовой кобылицей,
враговая Смерчь над шеломенем став,
опять, приближаясь, грохочет и злится
у древних твоих пограничных застав.
О, горькая Русь! Сохрани тебя Бог
под бураном веков, на скрещеньи дорог!
Сохрани тебя Бог за твои неоплатные муки
и за то, что с тобой, точно дикая сука, судьба,
и за то, что тех русичей хмурые внуки
больше не крестят ни сердца, ни лба!

Мы еще друг друга узнаем
и, бывает, даже понимаем.
На базаре все одним рублем
овощи и фрукты покупаем.
Но уже иносторонний взгляд,
как жуков, нас наблюдает сухо,
и слова, привычные для уха,
словно марсианские, звучат.
Он родился, Новый Человек,
вскормлен жизни волчьими сосцами,
беспощадными следит глазами,
как сгнивает обреченный век.
Кто за ним — Архангел или Бес?
Что даст миру, милостью Господней,
в небе механических чудес,
в духоте машинной преисподней?
Может быть, как варварский пожар,
путь очистит он Титанам новым,
или — упрощенная душа —
в мир войдет дыханьем ледниковым?
…Тайна скрыта в грозовой тени,
тучи низко ходят не к добру…
Нам остались считанные дни
леденеть на мировом ветру…

Осенний платан на бульваре пустом.
Голубой, как туман, электрический день
под дуговым фонарем.
Падает лист и, как будто подбитая птица,
рядом, падая, мечется тень,
тщится, виясь,
от общей судьбы уклониться,
но вместе ложатся они
гнить
в грязь…
Так жизнь над безднами кружится,
то замедляясь, то спеша,
так в старость падает душа,
чтоб в умираньи с телом слиться.
Рожденная Высоким Светом,
перелетая по Земле,
быть может, всем: анахоретом,
разбойником, купцом, поэтом,
то ангелом, под райским летом,
то бесом в сере и смоле.
Но час настанет — тело свянет,
по лихорадочной кривой
какой-то ночью роковой
притянута, как на аркане,
с каких бы ни было высот
вернется к телу и умрет…
…Тень от листа…
Все суета и тщета —
тень…
В безразличный Космический День
безразличный сияет Свет,
которому имени нет…

Здесь гром в горах — букцины Ганнибала,
струенье рек — и Рейн, и Рубикон,
здесь крылья слав сложил Наполеон
под знаменами траурного зала.
Прошли века, как будто из металла,
соединив Свободу и Закон…
Но странный мне смущает душу сон,
что вновь История споткнулась и упала.
Мне чудятся под небом Украины
холмов волынских ласковые спины
и, как орду, над ними гонит тучи
с востока ветер, злобный и колючий…
…Оттуда шли громить Европу гунны,
и там кровавая зажглась звезда Коммуны.

Блистать устали облака,
но городская ночь ленива —
автомобили, как река,
еще стальным текут разливом
и, словно с бешеных высот
свергаясь лаковым каскадом,
переселяющимся адом
проспект грохочет и ревет.
И, всем враждебный в глубине
слегка брезгливого сознанья,
ты смотришь, будто в мерзком сне,
на вставшие утесом зданья,
и вспоминаешь цок подков,
колясок рокот благодушный…
На зов каких еще веков
летим мы с глупостью послушной?
И, собирая вещный хлам
для нового столпотворенья,
каким придуманным зверям
бросаем души на съеденье?
Но цепи следствий и причин
встают — как вдоль проспекта зданья,
и слышишь голос из глубин
сознанья или мирозданья:
«Молчи, сын века своего!
Все зиждется рукою Божьей,
и ты — хоть на Него похожий —
что знаешь о Мечте Его?»