Сергей Рафальский - За чертой

Стали годы бежать вприпрыжку —
на своих на двоих не догнать.
Смотрит ученый в недавнюю книжку:
«Вот те на!
Все надо заново
переписать!»
И что теперь поэзия Иванова —
изнывание загнивания,
переулочный экзистенциализм,
когда звезд преломляют сияния
грани будничных призм.
Когда на заводе ль,
дома ль, в конторе ли
— говорят не о погоде,
не о том, как Иван Иванович
с Иваном Никифоровичем спорили —
а все об одном:
«Скажите на милость —
скоро ли? Да вскоре ли?
И вот совершилось
как во сне —
Опять большевицкие пропагандные уловки —
Человек на Луне!
На Луне — человек!» —
И стал двадцать первым двадцатый век…

Во все века владели им
сиянье сверху, бездна снизу —
Он шел меж них путем ночным
по жизни узкому карнизу.
И руки протянув вперед
к неуявимому виденью,
на грани роковых пустот
скользил он, спящий, лунной тенью.
И вот — в невероятный час
восторга, ужаса и муки,
и сном не закрывая глаз
и не протягивая руки,
покорный вызову — (Чьему?
И вглубь какой судьбы ведомый?)
он вышел в мировую тьму
из милого земного дома…

В небе, смертного часа черней,
звезд густой
рой.
На мысе безводного Моря Дождей
как он горд и как одинок, Герой!
В невероятное, небытьевое
падает камнем еще ему данная быль,
и скоро следы его скроет метеоритная пыль.
В сиянии синем
Земля, словно глобус школьный,
так далека —
где-то там Волга и где-то Ока,
светит солнце и Тане, и Мане, и Зине, и Лине,
в ржи поспевающей синь василька
так далека — что и думать больно.
Лицом к пустыне
и к синему свету —
спиной о ракету
(лом бесполезный!)
под лунной скалой отвесной
садится, готовясь к концу,
за то, что с вселенской бездной
стал первым лицом к лицу…

И вот он за пределы тайны —
как будто на пути земном —
под небом звезд необычайным
унесен непробудным сном.
Кто вел его? К каким пределам?
Есть цель иль вовсе цели нет?
Его желаньям слишком смелым
какой мерещился ответ?
Душа ли шла к истоку света
в тот рай, в котором рождена?
Земля ль, созревшая планета,
в пространство сеет семена?
Зачем мгновенным метеором
сгорела гордая душа
над лунным роковым простором
как некогда — взойдя ль на Форум,
на диких берегах ли Иртыша?..

…И ужалены только своей судьбой,
равняя мысль в регулярную строчку,
словно городовой,
автомобили на шумном проспекте,
скажут Умники: «Что ж герой?
Чего он искал там, чудак-одиночка?
Что доказал нам в духовном аспекте?
Пропал, как в пустыне глухой безответный крик,
на лугу бесконечном светляк тленный!»
— Нет, почтенные!
Этот светляк, хоть на миг,
хоть на миг озаряет точку,
в которую упирается ось Вселенной!
Значит, стоит искать,
если жизнь, может быть, только плата
за жестокое счастье
умереть одному —
на потухшей Звезде,
значит, стоит искать,
если жгут беспокойные страсти,
если сердце стремится куда-то
— к чему ли, к кому? —
И не знает покоя нигде!
Пусть тайной цели таинственных зовов
не понимает и тот, кто их слышит —
слава безумцам, всегда готовым
бродить, как лунатик, у мира на крыше!

Но вы, заблудившиеся, как в горах овца,
в вашей мудрости без выхода (…иль входа…)
почем вы знаете, что это не зов Отца
откликается в душах особого рода?
Есть покорные карме Земли —
их не тянет к звездным путям,
междупланетные корабли
им не по сердцам.
Их мечта — о полетах иных:
играх души вне смиренного тела.
Это
их
сны,
их
дело.
И пусть они строят в духовном плане
свой фаворский шалаш — уют,
и пусть в нем отблески их желаний,
как на мещанском балконе герани,
сублимированно цветут.
Пусть украшают жизнь обывателя
искусствоискатели!
А кому на духовные строи —
как и на прочие — наплевать,
кто ищет только еды и покоя,
теплый дом и двуспальную кровать —
пусть себе (с властью или без власти,
сгибаясь иль не сгибаясь в дугу),
мирскую жвачку коровьего счастья
на середняцком жует лугу.

Повелительного экстаза
прометеев огонь и завет,
уже отделяется раса
Конквистадоров Новых Планет.
И унесет в пространство мировое,
расселяясь в галактик сияющей мгле,
самое доброе, самое злое,
самое грешное и святое,
самое гордое, дерзкое, смелое —
самое черное — самое белое,
что расцвело на Земле.
И под светил небылой панорамой
Неведомый в руки возьмет их,
как глину Адама,
переключит по-иному их время,
что нам не снилось — откроет им;
их беспокойное племя
духом прожжет Святым,
чтоб на устья бесчисленных звездных рек
вышел Сверхчеловек.

Тому, кто пути для него расчищая,
сам не знал, для чего погибает,
тому, кто в первом полете орбитном
одолел тяготенье, что властно велит нам,
кто первым взглянул на планету родную
на расстояньи — как на чужую,
кто первым ушел от плененных кружений
и прилунясь в метеорной пыли,
увидел, как стелются тени
от голубого сиянья Земли,
тому, чье сердце заранее бьется
в ритм уже не земной,
кто вышел в Космос и не вернется
или вернется с вестью благой —
Слава Тебе, Шальной!
Слава Тебе, Иной!
Слава Тебе, Герой!

Равнодушно лениво
в небывалое, в безвестное, в вечное, в прочь
влачит, как подол, сизый дым с неживого — в туманах — залива
безымянная ночь.
Вдоль пустынь обезлюдевшей улицы
фонари,
одуванчики света,
распустились в лиловое небо.
И плетутся часы, как рабочие лошади,
к постоялым дворам отдаленной зари.
Над асфальтовым озером площади
памятник глухо сутулится,
бросить скучное дело позировать правнукам, рад.
Но привычка — вторая натура,
и, в пространство вперив немигающий каменный взгляд
провозвестника и авгура,
для висящего рядом фонарного глобуса
неподвижностью каменных рук
из кифары без струн извлекает неслышимый звук,
и сошедший с ночного автобуса хмельной
шалопай монумент ободряет:
— «Играй! Играй!
Никому это жить не мешает
и не помогает —
ремесло из актива твое выпадает,
искусства в агонии,
и не творцы от сохи —
завтра будут машины
писать стихи,
рисовать картины
и сочинять симфонии!
Сдаются в архивы — вторые планы,
запредельного отблески света,
романтические туманы,
пасторальные чувства:
Нужны небылые поэты,
чтоб на заре небывалого века
создавать сверхискусства
для сверхчеловека!» —

Посылает рукой песнопевцу приветственный знак
от сочувственного сожаления
и отчаливает кое-как
за предел поля зрения.
Уходит болтун, и опять монумент одинок…
О, если б понять он мог!..