Сергей Рафальский - За чертой

Без пищи звери, люди без угла
и города, что войны разрушают…
И так же нас нещадно огорчают
унылой старости печальные дела.
А впереди — куда б душа ни шла,
какой бы ни была разгадка роковая —
даже в комфорте райском отдыхая —
никак земного не исправим зла.
Но кротко — в общем — сердце человечье,
и каждый раз, перетерпев увечье,
легко Творцу прощает грех творенья
за каждый миг бездумья и забвенья,
за многое пообещавший взгляд,
за все, о чем почти не говорят…

Мне нравятся созревшие плоды,
ленивые — без динамизма — позы
и пышно распустившиеся розы,
и роскошь вялая дородной наготы.
И с грезами рифмуя правду прозы,
я уважаю добрый вкус еды,
в постели честные бесстыдства и труды,
а в философии — решенные вопросы.
Не по душе мне символ и намек,
и прелесть тайн, и чтенье между строк,
а все-таки — и с каждым годом чаще —
я повторяю, как дитя урок,
что этот мир наш — только островок
в непостигаемом и вечном Настоящем.

Когда воспет безоблачный рассвет
беспечных птиц традиционным хором,
когда навстречу розовым просторам
бросается с горы велосипед
и средь полей, где измеренья нет
ржаному золоту и нет преграды взорам,
зайчонок пухлый осторожным вором
через дорогу заплетает след —
тогда смиряется души моей тревога,
смысл утешительный вскрывается во всем,
как сына блудного, случайная дорога
меня ведет, конечно, в отчий дом.
И кажется, что, благостный поэт,
Бог переделал мир и вправду — «будет Свет!»

Распни себя ради тоски познанья,
сожги себя огнем большой мечты,
ищи, ищи пределов мирозданья,
ищи высот — и все же — вспомнишь ты,
о, вспомнишь ты, пища у смерти в лапах,
не бред ума в надзвездных аксиомах,
а дымный вечер, а медовый запах
кудрявой пеной взмыленных черемух!
И новым циклам обреченный атом,
о всем жалея, все простишь земному
за шепот встреч при месяце рогатом,
за расставанье на заре ленивой,
за радость стыдную дышать с руки счастливой
девичьей плоти тайным ароматом.

Лицо широкое, бровей дуга тугая —
не сушат гордостью и злостью не пугают,
а сдобный, пухлый — будто влажный — рот
как розовый бутон, немотствуя, цветет.
В глазах обыденности круг еженедельный:
кухонный чад и пышный лад постельный.
И грусть, и страсть в таких глазах проста,
как ветка дерева, как дерево креста.
Пусть тем лирических в ней не найдет поэт,
но самый хмурый улыбнется вслед,
но самый скромный крадучись, как тать,
пытается под платьем угадать
ее интимные привычки и повадки,
ее округлости, и впадинки, и складки,
и плечи, гладкие такой добротной лепкой,
и грудь, богатую обильем плоти крепкой,
и выпуклый живот, и розы на коленях,
и роскошь белую дородного сиденья,
и в жаркой тайности уже поспевший плод
ее неназываемых красот.
На каждый взгляд ответит ясным взглядом,
что поняла и, понимая, рада,
но — ах! — того, кто ляжет с ней в кровать,
на улице не станет выбирать.
Придет пора, и в праведном расчете
последует совету мудрой тети:
через фату, безгрешна и тиха,
впервые поцелует жениха.
И грянет музыка, и будет пир горой,
и сват их поведет перед зарей,
чтоб под иконами в широкую кровать,
шепча советы, уложила мать.
Тогда в перинах, будто в пене белой,
откроет ласкам кротко и несмело
и плечи, гладкие такой добротной лепкой,
и грудь, богатую обильем плоти крепкой,
и выпуклый живот, и круглые колени,
еще зажатые в глухом сопротивленьи.
От изобилий нежных и простых
не раз, не два сойдет с ума жених,
ломая боль, плоть заключится в плоть,
и труд любви благословив, Господь
из серебра заветного оклада
задует сам нескромную лампаду…
…Пусть больше нет в культурных наших странах
таких девиц, застенчиво жеманных,
и путь страстей рационально прям —
дух романтический, он, как осел, упрям:
он любит дали с маревом тумана,
не хочет упрощать искусство Дон-Жуана,
по Фрейду мыслящих не уважает дам
и видит в будущем один плотской бедлам.
Так ретроградно, так смешно, так одиозно!
Но если говорить по сердцу и серьезно,
после культуры, как рокфор гнилой,
порой вкуснее просто хлеб ржаной,
а всех блаженней тот, с дикой ветки, плод,
который летом всех земных широт
растет и зреет, чтоб себя отдать,
не зная — что к чему и не стараясь знать…

Стали радости скупы и редки,
и душа начинает стареть,
но в ореховые глаза соседки
еще нравится мне посмотреть.
Ничего от нее не нужно —
пусть себе рядом живет,
улыбается мне равнодушно,
на ребенка кричит и поет,
может быть, ее глупость крепче
ее розоватых сосков,
может быть, она каждый вечер
доит в сплетне чужих коров,
и, когда загрустив, потухает
шоколадное золото глаз —
я боюсь, что она считает
без конца дорожающий газ…
Ах, боюсь я, что плоти кроме —
против Духа Святого греша —
в ней, как нищий в богатом доме,
к сожаленью, живет и душа…

Разомлев от культуры жирной,
рассевшись в ней, как в карете,
вы хотели бы объехать мирно
и этот обвал столетий
и нехотя — наискосок —
поглядываете на Восток:
— «От азиатской тьмы
им-де не скоро освободиться!» —
Вы думаете, что только мы
умеем пропадать и сволочиться?
Пусть даже бунтов огонь погас
в пролетариях с рентами и купонами —
вы думаете, только у нас
могут расстреливать миллионами?
И не Россия —
что ее, бедную, трогать —
Вы сами себя, дорогие,
возьмете под ноготь.
Казался вечным прочный ваш уклад:
двуспальная кровать, двуспальная Жанетта,
кино, беллот, вечерняя газета,
бордо к жаркому и — потом — салат.
Все было крепкое, привычное, свое —
жена и дом, имущество, ребенок —
и вот кончается родное бытие,
и мир чужой выходит из пеленок!..
Есть в сытости предел —
рубеж опасный духу, а не телу —
мечту, которая когда-то птицей пела,
на вертел кто ее от жадности надел?
А пустоту, что все растет, растет, растет,
растет —
поторопился завалить вещами?
Но вещи перестали быть рабами,
и каждая, как пьявка, вас сосет!
И день идет (уже не за горами!)
червонцы чуда станут черепками,
богатые — проснутся бедняками,
бесчисленными круглыми нолями
вслед за Единственным, что всех вас поведет
в пчелиный сот…
А магией научных откровений
в металл, как в плоть, войдет ваш гордый гений,
сверхмеханический осуществится Бес,
и рассчитает он безгрешными мозгами,
как жить вам всем, как быть со всеми вами,
каких достойны вы еще небес.
И захлебнетесь вы в рожденном вами чуде,
и царствию его конца не будет!..
Мир устал от метаний свободного Духа,
он хочет застыть и остановиться,
чтоб слышать, как пролетает муха
(если она пожелает еще родиться).
И для равенства в царстве Аримана,
стирая различия и оттенки,
будут шарить в душе, как в карманах,
а того, кто поморщится — ставить к стенке…
И чувствует сердце, тоской замирая,
перебоями екая,
что с Запада, а не с Востока,
словно лавина с вершин Гималаев,
надвигается еще далекая
Пралайя.