Сергей Рафальский - За чертой

Как старый облезлый чиж,
махнувший лапкой на волю давно,
которому в клетке уже и не больно,
которому все равно,
все невозвратно —
завидев солнечные пятна
по обоям
чувствует себя героем
дня,
и — глядишь —
начинает посвистывать невольно,
условную подругу маня —
так потерявший нить Ариадны
в лабиринтах судьбы поседевший поэт,
проснувшись утром,
вместо французской зимы отвратной,
в белом безмолвии мудром,
в разгульных снежных кружениях
над уездным городом Клямаром —
забывает об артритах и давлениях,
молодеет на сорок лет
и даже пытается петь
с цыганским угаром
фальшиво, но бойко
(продолжая еще молодеть):
«Гайда, тройка!..»
и сам убеждает себя, как с амвона,
что прием-то не так уж глуп:
ведь упали же стены Иерихона
от иудейских труб!

Знаешь ты, что мы друг в друге — я в тебе и ты во мне,
вот ты шел гулять с подругой и прижал ее к стене,
прижимаешь и целуешь, и ласкаешь кое-как —
это я, мой друг безвестный, это всех нас общий знак!
И в твоих касаньях стыдных, в сладкой похоти плотской
наших грубых, незавидных чувств и судеб общий строй.
И когда меня не станет, и когда и ты умрешь,
кто-то третий прочно станет в строй, в котором ты идешь,
и не важно, чем отличен, но важнее, чем похож,
будет жить, как я когда-то, и как ты теперь живешь.

Утомленный, ты зол и печален,
и дни твои скучно бредут
в бесперспективные дали
и обессмысленный труд.
Но вот над работой склонясь,
беря карандаш или нож,
вдруг сам почему не знаешь —
так звонко свистишь и поешь
и по неизвестной причине,
закончив свой день трудовой,
сквозь вечер льдяной и синий,
как в праздник, идешь домой…
Может быть, оттого, этот день отметив,
как рассветный туман, отступает тоска,
что где-нибудь — на далекой планете —
девушка целует твоего двойника?..

Где-нибудь под небом непохожим,
на планете непохожей, твой двойник
так же любит женщин светлокожих,
так же в жизни одинок и дик.
Тоже видел милость и немилость,
верил правде духа своего,
тоже ничего не получилось
из надежд неистовых его.
Так же в час — быть может, что случайный
или предназначенный как раз,
в никуда — или глухие тайны —
он уйдет, не опуская глаз.
Так же знает, что, как жизнь, бессмертен,
средь иных равнин или высот —
как приказ в заклеенном конверте —
наш двойник судьбу всех нас несет.

Когда над вершиной снежной
полдневный июль сияет —
мне кажется:
я молюсь Богу
и Он меня слышит и принимает
со всей моей жизнью грешной.
Мне кажется:
к счастью дорога
ведет безошибочно прямо,
Мне кажется:
мир — это замок
и я на его крыше,
а сердце птицей взлетает,
себя теряя,
еще выше
в небо Рая.

Что не удается ни картинам, ни краскам цветного снимка
и что сам понимаешь едва ли и еле —
отчего так волнует голубая горная дымка
над ракетами в небо направленных елей?
И хочется петь, и лететь, и молиться,
возможность без имени нежно тревожит.
Как будто все это было, а теперь только снится,
но сердце когда-то всему изменило,
в сомненьях устало, в разлуке остыло,
измену простило
и стало не то же…
…Но сердце забыло и вспомнить не может…

Высоко, на скале орлиной,
над ущельями, над долиной,
над блистаньями ледниковыми,
над вечерними просторами лиловыми —
стать легко, как будто бы взлетая,
у предельного обрывистого края,
растворяясь в золотом эфире,
вспомнить все, что было в этом мире,
вспомнить все, чему уже не сбыться,
надо всем без горечи склониться,
не благодарить и не молиться,
но с улыбкой, глаз не закрывая,
в свет шагнуть с обрывистого края.

Блаженно все — вне бездн и вне высот,
простое, как здоровое дыханье:
счастливый пар в сосновой русской бане,
со свежим огурцом из улья теплый сот,
под рюмку горькую — соленый анекдот,
в любви постельной тесное дыханье,
медвежий сон в периновой Нирване,
когда за окнами и кружит и метет…
Не презирайте ж то, что всем дается,
над чем, как флаг, смысл всем понятный вьется.
Тот чернозем, который Бог оралом
проходит сам и всем растит плоды
не разбираясь — и большим, и малым,
вне Истины, Добра и Красоты.

Разгул страстей и в покаяньи — схима,
и смерть за то, чего — быть может — нет,
и Пушкина дуэльный пистолет,
и зверь безгневный старца Серафима,
и блеск Афин, и волчья хватка Рима,
тысячелетний гул его побед,
и вот теперь — в полях чужих планет
земных ракет причал вообразимый —
да, это все дела судьбы огромной,
но, может быть, блаженнее путь скромный,
что каждому пройти разрешено:
не покидать родимого порога,
есть досыта, под платьем женщин трогать,
с друзьями пить веселое вино.

Мне безразлично кажется зловещим
все, чем загробный заселяют мрак,
и к жизни вечной не стремясь никак,
земной душой люблю земные вещи:
льдяной ручей, ущельем взятый в клещи,
в полях желтеющих неприхотливый мак,
наш русский квас и английский табак,
и ноги длинные у большеротых женщин.
И хоть порой (по разным основаньям)
ищу ключей к секретам мирозданья
и к Вечным Тайнам подымаю взгляд, —
но не скучаю средь земного тлена
и не стыжусь признаться откровенно,
что слаще Вечности мне спелый виноград,

Не тело статуи, где красота — наряд
в безукоризненных пропорциях богини —
не роза райская — бурьян в земной долине
скорей влечет мой любопытный взгляд.
Мне нравится в буграх тяжелый зад,
как вымя — грудь, и — в правде грубых линий —
цветы прыщей, веснушек бурый иней,
и пот страстей и вожделений смрад.
Быть может, там — в надмировом пространстве,
где все свершается, что только снилось нам,
где заключаются круги планетных странствий —
высокой прелести всего себя отдам,
но в этом мире горестном и тленном
скучаю я со слишком совершенным.

Цветком без нежности раскрашен ярко рот,
полет бровей в дуге капризной сломан,
груди спеленутой расчетливо нескромен
сосков недевственных такой девичий взлет —
и как сравнить с ней бабы черноземной
коровьи груди, сдвоенный живот
и круп, как створки башенных ворот
в дубовости и тяжести огромной?
А все же не статуя — и даже не картина —
где жизнь, как мумия, в почете и пыли —
мне нравится нетронутая глина,
простое тело матери-Земли,
ведь из нее, упрямо хорошея,
Пигмалиону улыбнулась Галатея.