Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Уважали его в отряде все и офицеры, и прапорщики, и солдаты.

Это чувствовалось. В обращении, в тоне, во взглядах, даже в том, как о нём говорили в его отсутствие.

Иван сидел за столом в небольшой штабной комнате и говорил по телефону.

Кивнул мне и жестом показал на стул, в смысле садись, пей чай, я сейчас.

Я сел.

Иван говорил по телефону. На столе шипела переносная рация. Сквозь писк и треск доносились чьи-то голоса. Иногда писк вдруг прекращался и отчётливо доносились какие-то доклады и сообщения.

За окном где-то бухтел дизель.

– Ну? – спросил Иван, положив трубку. – Чего в такую рань?

– Иван. – Сказал я. – Пошли меня куда-нибудь!

– То есть?

– Куда-нибудь. На задание на какое-нибудь... В засаду... Или я повешусь тут, или сбегу, ты меня знаешь.

– Ладно, Аркадич, всё в порядке. Дали прогноз. В двенадцать вас отсюда заберут. Вечером будете дома. Хотите вина, мне местные подарили?

– Иван, я ведь точно сбегу. Тебе же хуже. Лучше пошли меня сам.

– Послать могу. Ты, Аркадич, с ума сошел! В какую засаду, на какое задание? Ты видал, как у меня бойцы ходят? Бегом ходят. Тридцать градусов вверх по горе. Да тридцать килограмм за плечами, плюс оружие. Да ты сдохнешь через пять шагов, посмотри на себя, не мальчик ведь! Надо тебе это?

– Иван!

– Ну, что Иван, что?

– Сбегу.

Иван посмотрел на меня, встал и стал ходить по комнате.

Потом поправил знамя.

Потом включил телевизор.

Потом выключил.

Потом взял рацию, назвал чей-то позывной и сказал:

– Зайди!

Минут десять мы пили с ним чай. С конфетами.

Пришел начальник штаба.

Они пошептались.

Посмотрели на меня. И опять стали шептаться.

Потом начштаба ухмыльнулся неизвестно чему, кивнул головой и ушёл.

– Хорошо. – Сказал Иван. – На выброску пойдешь?

– Пойду! – ответил я, совершенно не представляя, что это.

– Ладно.

Вернулся начштаба с мешком.

– Снимай куртку, Аркадич, будем тебя по-боевому упаковывать.

И они стали меня упаковывать. Не одевать, а именно что упаковывать.

Сначала на меня надели черный вязаный свитер с накладками на локтях. На свитер мне через голову натянули бронежилет и затянули его липучками по бокам. На бронежилет надели «разгрузку». Потом водрузили на башку каску и стали кусать себе губы, чтобы не заржать. Ну, дураки, честное слово, прямо, как дети, ей Богу. Что смешного-то?

– Отлично! – сказал Иван.

Он достал из сейфа трофейный «зауэр» в кожаной кобуре и протянул мне. Я взял.

О том, чтобы самому прицепить его к поясному ремню, не могло быть и речи. В бронежилете, я не то что расстегнуть ремень, я даже руки на животе свести не мог. Так и стоял с кобурой в руках.

Начальник штаба лично произвёл эту процедуру, присев передо мной на корточки. Кроме кобуры, он еще привесил мне на пояс широкий штык-нож в кожаном чехле.

В эти секунды я чувствовал себя средневековым рыцарем в латах, которого оруженосец готовит к королевскому турниру.

Потом они засунули мне в карманы «разгрузки» два автоматных рожка и гранаты. Потом выдали «Кедр».

Иван взял меня за плечо и подвёл к небольшому зеркалу, наклонно висящему на стене.

– Ну, как, нравится? – Спросил он.

– Шварценеггер! Ну, я пошёл?

– Куда? – осадил Иван. – Куда пошёл?! Садись и пей чай. Я скажу, когда нужно будет.

Он опять стал отвечать на телефонные звонки. Время от времени его вызывали по рации.

Потом он сел напротив меня.

– Слушайте, Аркадич. Смех, смехом, но я вас посылаю на боевую операцию. Прошу понять правильно, боевую. И то, что вы сейчас в руках держите – боевое оружие. Так, что ведите себя соответственно, это понятно?

– Понятно.

От того, что он вдруг перешёл со мной на «вы», я понял, что шутки и в самом деле кончились.

Пришёл лейтенант, доложил о готовности.

– Ну, всё. – Сказал Иван. – Иди, Аркадич. И это, не очень веселись там. Всё, «ни пуха»!

– К чёрту.

И я пошёл за лейтенантом через плац, вверх по дороге к вертолётной площадке, где уже молотили винтами два МИ-8.

Дождь перестал. Было совсем светло и кое-где сквозь облака пробивались солнечные лучи.

Возле вертолётов выстроился взвод бойцов, экипированных точно, как я. Только вместо «Кедров», у них были АКМы с подствольниками.

Лейтенант подошёл к пожилому полковнику, одетому так же,

что-то сказал и встал в строй. Я тоже встал. С краю.

Полковник дождался, пока ему доложили о готовности к вылету и скомандовал погрузку.

Мы полезли на борт.

Дверь закрылась, и машина, плавно зависнув на несколько секунд, пошла вперед, набирая скорость.

Ничего особенного не происходило. Если не считать того, что никто ко мне не приставал с автографами и не предлагал сфотографироваться. Больше того, мне почему-то сразу показалось, что между нами возникла какая-то холодная прослойка, какая-то отстраненность. Я это почувствовал, ещё когда встал в строй.

Хотя, тоже их понять можно было. Ну, во-первых, навязался на их голову. Лишний балласт. За меня отвечать надо, возиться со мной... В общем, лишний. Люди дело делать идут, а тут этот, звезда экрана, цацкайся с ним.

Я прекрасно их понимал и, хотя было немного обидно, я молчал и старался не встречаться с ними глазами.

Однако очень хотелось уточнить – «выброска», это что? Что будут выбрасывать и где? Если меня, то это вряд ли. Сначала я должен вернуть бронежилет и автомат: они дорого стоят. И потом, чтобы меня выбросить, не обязательно нужно посылать полковника, можно и лейтенантом обойтись. Хотя этот лейтенант один меня отсюда не выпихнет, это фигушки. Значит, они для этого ещё и солдат взяли...

Так я сидел и размышлял. Мысли перескакивали с одного на другое. Жутко хотелось пойти в кабину, посмотреть куда летим. Обычно меня пускали вперед к остеклению, туда, где место стрелка у пулемёта.

Вид оттуда был всегда потрясающий. Особенно, когда на бреющем, или когда в горах по ущелью.

Но я и виду не подал, что хочу туда. Чтобы не выпендриваться лишний раз. И так я тут «белая ворона».

Потом я почему-то стал думать о том, что иногда некоторые люди, впервые попавшие на войну, подчас ведут себя до удивления наивно. Я имею в виду посторонних. То есть они, естественно, знают, где они и что вокруг, но стопроцентного ощущения в душе всё равно нет. Это как бы не в самом деле, как будто снимается кино. Даже если где-то рванёт за холмом или ночью в черноте начнут очередями мотаться трассеры – всё равно, это как бы понарошку. Из разряда «этого не может быть». То есть потом, для рассказов этого вполне хватит. Плюс, подёрнутые таинственностью, названия – Моздок, Ханкала. Дальше мало кто бывал, но можно добавить Аргун, Верхние Атаги, Ведено, Ботлих... Нет, почти никто не хвастает впрямую, но сам по себе факт поездки «туда», добавляет солидности и некоторой даже мужественности повествованию. Я, к примеру, ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заливисто врал о личном участии в захвате банды Хаттаба или о том, как он вывел из засады погибающую группу спецназа, нет. Но какие-то даже не факты и фактики, но полунамёки, каждый раз добавляемые в рассказ, как приправы к борщу, позволяют непосвященным предположить, что он там совершил, пусть совсем маленькое, но геройство. Нечто такое, что им, тут сидящим, не дано совершить, и ещё неизвестно вообще, как бы они повели себя там. Это не хвастовство, нет, это такое человеческое, из детства, желание, хоть в фантазиях своих на чуть-чуть приблизиться к образу «воина». С автоматом в руках, или с копьём на коне, хоть с дубиной, хоть с рогаткой, не имеет значения. Особенно, это проявляется у людей творческих, привыкших по ремеслу своему проживать чужие жизни на сцене или в кадре, неважно. Это такое, заложенное самой природой или благоприобретённое умение вжиться, в придуманный, героический образ. Иногда до такой степени, что человек порой и сам перестаёт понимать, было ли это с ним на самом деле или нет. Это не смешно и не грустно. Это как бы даже трогательно. Вроде рассказов моей, тогда ещё совсем маленькой, дочери о том, как она летала на ковре-самолёте, и на неё напал Змей Горыныч, и она убила его своей подушкой насмерть. И она свято верила в то, что говорит абсолютную правду.