Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Прикатил раздолбанный УАЗик. Вылез подполковник, пожал нам руки и стал обниматься с Дедом. Они тискали друг друга, хлопали по спине и от радости хохотали в голос. То есть, хохотал один подполковник. Он прямо-таки светился от счастья. Дед хихикал, как обычно одним ртом. Глаза его оставались жёсткими и холодными. Хотя было видно, что он тоже рад и даже очень. Вообще «плохие» были у Деда глаза. Как у волка. И даже вроде светились в сумерках. Неприятные такие были у Деда глаза. Всё время казалось, что он на тебя смотрит, даже если он стоял спиной или его вообще рядом не было. Что-то опасное было в его глазах, хотя что тут могло быть опасного в этом тщедушном теле. Очень странный был Дед.

Наконец, они перестали обниматься и мы пошли к машине. Подполковник усадил Деда на переднее сиденье, сам сел за руль, а водителю приказал сесть с нами сзади. Мы тронулись и покатили в ночь. Всю дорогу они о чем-то трепались с Дедом, но что они говорили, было почти не слышно, да я и не прислушивался особо – меня сморило, и я дремал, подпрыгивая на сидении и болтая головой из стороны в сторону, как кукла на веревочке.

Стало уже совсем темно, когда мы добрались. Черно кругом было, хоть глаз коли. Спросонья я вообще плохо понимал, где мы. Нас завели в казарму. Наверное, раньше тут была школа, ну, может, не школа, а техникум какой-то. Полдома было снесено начисто. В темноте горбатилась груда разломанных бетонных блоков, погнутая арматура, ещё что-то, не разобрать. В оставшейся части, меж тем, было уютно и чисто. Даже на полу лежали коврики. Свет горел только в одной комнате. Везде было темно и, как ни странно, тихо. Роту увезли еще вчера по тревоге, и мы были тут почти одни, если не считать нескольких официанток в кокетливых передничках и огромного толстого прапора, удивительно располагавшего к себе сразу и навсегда. Прапор тут же заорал и сгреб Деда в охапку. Дед прямо-таки исчез в его объятиях и, если бы не его седая макушка, которая торчала где-то на уровне необъятного живота прапора, можно было бы подумать, что тот обнимает сам себя. Сильно напоминало картину Рембрандта «Возвращение блудного сына».

Нас потащили в столовую. Мы отпирались, отнекивались, бормотали, что сыты и хотим спать, нас никто не слышал. Коридор был не широкий. Сзади напирал прапор, почти неся на руках Деда, и мы волей-неволей шагали вперед, тыкаясь в спину подполковника, который шёл впереди.

Вошли в столовую и зажмурились от яркого света. Перед нами обнаружился накрытый белой скатертью стол, уставленный закусками. Тут не было особых разносолов. Бычки в томате, толсто нарезанная колбаса, огурцы, помидоры, половинки луковиц, селёдка. Хлеб, разумеется. И белый, и черный. Здоровенные, почему-то, куски сливочного масла. Шпроты, яблоки, ещё что-то. Короче, ничего особенного, если не считать того, что всего этого было просто много. Стол был буквально заставлен, как будто вот-вот должна была вернуться, озверевшая от голода рота. Мы онемели. Сели в уголочке и обреченно уставились на штук десять бутылок водки. Десять, это которые стояли на столе. Ещё один ящик с ею же стоял в стороне на полу. История затевалась всерьёз и надолго.

Тут улыбающиеся официантки внесли горячую варёную картошку, но не в тарелках, а в тазу. Подполковник встал и произнёс тост, который плавно перешел во второй, потом в четвёртый. Третьего тоста не было. Просто по традиции все встали и выпили молча. Потом всё пошло как бы сначала. И каждый раз, после чьих-нибудь слов, Дед вскакивал, поднимал свой стакан и кричал: «Товарищи офицеры! Тост контрольный! Пьём до дна! Рука на уровне орденов, два коротких, третий с раскатом!.. Ура! Ура! Ура-а!!»

После десятого тоста время замедлило ход, потекло рывками, потом ртутно сгустилось и остановилось вовсе. Временами в папиросном дыму всплывали чьи-то лица, доносились отдельные фразы, но всё это было нереально и уже не особенно важно.

Как я оказался в кровати, не знаю. Снилось мне что-то кошмарное. Я то падал с огромной высоты и всё никак не мог долететь до земли, то в меня стреляли из старинного многоствольного кремневого ружья, то тащили, куда-то волоком и я больно бился башкой о камни, то ещё что-то в этом роде. Потом на меня ринулась конница. И я проснулся от гортанного крика. Вскочил весь в липком поту и поначалу никак не мог сообразить, где я. За окном брезжил рассвет. Я сидел и пытался унять противную дрожь в груди.

В большой комнате кроватей было штук пятнадцать, но все пустые. Заняты были три. На одной сидел я, на другой – Лёнька с выпученными глазами, а на третьей...

На третьей в тельняшке и трусах сидел Дед. Глаза его были полузакрыты, лицо перекошено и на скулах каменно перекатывались желваки. Дед раскачивался из стороны в сторону и хрипло орал в темноту. Отрывистые команды его гулко носились по комнате, бились о стены и дребезжали в стеклах. «Куда пошел?!». «Стоять! Стоять, я сказал!». «Ко мне!». «Попрыгали!». «Малой остался, остальные за мной!». «Сними его, Коля, сними его!». И так безостановочно и без конца. Он был в каком-то трансе, но в том, что он выкрикивал была какая-то логика. Какая-то дикая сумасшедшая логика. И гортанные выкрики его, и качающаяся взад вперед сухонькая фигура, навевали тоску и страх. «Уходим, уходим! Уходим!!». Дед сгорбился и рванулся в сторону. С грохотом отлетела тумбочка, графин рухнул на пол и разлетелся вдребезги. В ту же минуту дверь резко распахнулась, мелькнул луч фонарика и в комнату вломился прапор. Несмотря на полноту, двигался он на этот раз быстро и плавно, как кошка, как огромная толстая кошка. Мгновенно оценив ситуацию, он метнулся к Деду, обхватил его, усадил на кровать, прижал к себе одной рукой, а второй стал гладить по седой голове, приговаривая: «Ну, тихо, тихо. Ну, всё, ну всё уже». Мы с Лёнькой окаменели. Прапор всё говорил и говорил своё «Ну, тихо, тихо», и Дед, которого по началу била крупная нервная дрожь, стал потихоньку успокаиваться. Но в себя не приходил, всё пребывая где-то в неведомом «там», в каком-то ином пространстве и времени. Не могу объяснить, но сразу с первой минуты мы оба отчётливо понимали, что это не был пьяный бред. Ничего подобного. Было скорее похоже на кадры какого-то фильма. Хорошего старого фильма, наверное, про войну, но мы не были зрителями в пустом зале, мы каким-то образом оказались внутри фильма, по ту сторону экрана. И всё происходящее, хотя и казалось фантастически не мыслимым, было абсолютно логичным и реальным. Дед теперь не орал, а хрипло почти стонал: «Ребята... ребята...»

Потом он вдруг затих и обмяк. Прапор легонько приподнял его, положил на кровать и накрыл одеялом. Дед лёг на бок свернулся калачиком и положил руки под щеку. Теперь он был похож на ребёнка. Очень старого, усталого ребенка. Лицо его разгладилось и стало по-детски тихим и обиженным. Как будто его разбудили среди ночи и не дали досмотреть сон.