Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Я как-то сидел на далёкой платформе
Под странным плакатом изогнутой формы.
С плаката, в лучах заходящего дня,
Мальчишка с укором смотрел на меня.
Он палец нацелил, как дуло винтовки,
И мне почему-то вдруг стало неловко.
А сзади ещё у мальчишки под мышкой
Стояла девчонка с раскрытою книжкой.
Глаза она так широко раскрывала,
Как видно, болезнью Базеда страдала.
И надпись мозаикой ценных пород –
«Мы самый читающий в мире народ!».
Не то, чтобы надпись меня убеждала,
Она меня, словно врага, пригвождала!
Как будто всю жизнь я доказывал всем,
Что мы и читать не умеем совсем.
Я зябко поёжился, ворот поднял,
И вроде бы даже в задумчивость впал.
Сидел и все думал при ясной луне
О самой читающей в мире стране.
Мелькали в ночи огоньки-самокрутки,
Движения не было пятые сутки.
Народ разночинный в тупом ожиданье
Всё снова и снова листал расписанье.
Темнея слепыми глазами, стояла
На лунной дорожке громада вокзала.
Я встал, потянулся и глянул в окошко,
Склонившейся на бок, бетонной сторожки.
В мерцающем свете оплывшей свечи
Обходчик читал Фейербаха в ночи.
Конечно, решив, что привиделось это,
Я в странном раздумье пошёл к туалету.
А там на сиденье, усевшись, как птица,
Кассирша листала альбомы «Уфицы».
Я ахнул, она меня тут же послала,
И я, спотыкаясь, поплёлся к вокзалу.
И тут мне открылось такое виденье,
Что я к парапету прирос в изумленье!
Какой-то мужик неизвестной породы
Вещал, подбоченившись, руницы Рода,
И рядом, на крест положивши ладоши,
Монашка молилась над руной Микоши.
А нищий с табличкой «Подай олигарху»
На древнееврейском печатал Плутарха.
Машинка стучала со скоростью света,
Системою Бройля печатав при этом.
Горбун одноглазый гнусавил соседу,
Что нет геометра мощней Архимеда.
А тот, закатившись куда-то под лавку,
Заканчивал труд многолетний про Кафку.
Из урны доставши сырые цигарки,
В углу алкаши обсуждали Петрарку.
Во мгле голоса возбужденно дрожали:
Аллитерации их раздражали!
Диспетчер охрипшим противным дискантом
Гадал на удачу по томику Канта.
Какие-то мятые девки-поганки
Во всю распевали японские танки.
Построившись, слушала группа ОМОНа
Отрывки из «Песней» царя Соломона.
Старуха с козою на длинном аркане
Слюнями скрепляла скрижали Кумрани.
Казашка, конину достав из мешочка,
Из раннего Бернса читала сыночку,
А рядом какой-то похмельный детина,
Зубрил по-арабски Абу-ибн-Сину.
И кто-то, ужасно страдая при этом,
Учил по-монгольски Шекспира сонеты.
Под люстрой висел долговязый долдон,
Держась за разбитый молочный плафон.
То ухал, то крякал, как старая птица,
Листая старинного тома страницы.
Под ним, на его же вися ремешке,
Читала бабулька с внучком на горшке.
Внучок, балансируя задом, при этом
Читал середину какой-то газеты.
Народ и стоял, и лежал, и сидел,
Читал даже тот, кто читать не умел,
Читали больные, врачи, санитарки,
Читали еврейки, якутки, татарки,
Читали уйгуры, армяне и таты,
Читали, держа автоматы, солдаты...
И гул разносился, как рокот прибоя,
И дым сигаретный висел над толпою,
И в жутких потёмках лишь контуры лиц,
И оглушающий шелест страниц.
Я был поражен этим диким виденьем,
Я так и застыл, подкосивши колени,
И сипло шептал перекошенный рот –
Мы самый читающий в мире народ!
И каждую букву в висок молоток,
Но тут прохрипел паровозный гудок.
Разрезало сумрак стилетом огня,
И навзничь толпа повалила меня.
Она прорывалась в вагонные двери
Каким то мохнатым уродливым зверем
Визжала, рычала, воняла обратом
И страшно ругалась трёхъярусным матом.
И, судя по фразам, звучащим нередко,
Во всю проклинались забытые предки,
Особенно складно, размашисто громко
Узорно во всю матерились потомки,
И тут же вдогонку навечно нетленно
Послали родню до седьмого колена.
И, судя по выкрикам, кто-то речистый
Уже на ходу поимел машиниста,
А в давке у дальнего края платформы
Имели Чубайса в уродливой форме...
Толпа зарычала, вогнулась, вдавилась,
Сторуко в вагонные двери вцепилась,
В мгновенье залезла, утихла, умялась,
Раздался гудок. Электричка умчалась.
Я сел, оглянулся в тупом изумленье,
В глазах еще плыли остатки виденья...
Заря полыхала багровым закатом,
Стояли березки, покрытые матом,
Покрытые матом росли тополя,
И с матом роса улеглась на поля,
И матерясь в придорожной пыли,
Эхо носилось у самой земли.
И ничего от травы до заката,
Кроме родного привычного мата...
И прахом покрылись все рифмы и прозы,
Любовные вздохи, весенние грозы,
И как-то само приходило сознанье,
Что мы овладели великим познаньем.
И интуиция как-то сама подсказала –
Никто ничего не читал у вокзала,
Наверно, от ветра набухла слеза,
Зачем, в самом деле, нам портить глаза,
Зачем нам искать в фолиантах чего-то,
Мы с матом штурмуем любые высоты!
И радость, и муку, и счастье, и горе
Мы можем вполне написать на заборе.
Мы можем Толстого, Рамбле, Дюренмата
Спокойно друзьям пересказывать матом,
Спокойно, изящно и даже красиво,
Пока не закончится светлое пиво.
А если чего пацаны не поймут,
Их тут же за пивом мгновенно пошлют.
Пусть на спор сейчас же сюда принесут
За все времена потрясающий труд!
Всё то, что учили, в страданьях рожали,
Всё то, что вам дали ваши скрижали!
Сложите, склонитесь, хотите, молитесь,
Но если хотите, на нас обернитесь!
Вот вы говорите – искусство не мода,
Она навсегда для любого народа!
Но три составляющих, в сущности, есть:
Что выпить, что съесть и кого поиметь,
А всё, что вам в классике нужно, ребята,
Мы в вас напихаем классическим матом!
Все знания мира возьмем за основу,
И все их заменим трёхбуквенным словом!
Я молча сидел на далёкой платформе
Под странным плакатом изогнутой формы.
С плаката, в лучах заходящего дня,
Мальчишка с укором смотрел на меня.
А сзади у этого парня под мышкой
Стояла девчонка с раскрытою книжкой.
Глаза она так широко раскрывала,
Как видно, болезнью Базеда страдала.
И надпись мозаикой ценных пород –
«Мы самый читающий в мире народ!».
Я молча сидел и курил, и курил...
Но больше уже никуда не ходил...