Мартин Опиц - Колесо фортуны

Радостно встреченный и поддержанный ими, молодой переводчик вступил в многозвучный и многодумный мир немецкой поэзии. Этот мир издавна привлекал к себе таких великих русских поэтов и мастеров перевода, как Жуковский, Дельвиг, Лермонтов, Тютчев, Тургенев, А. Толстой, и многих, многих других. Гинзбургу было у кого учиться, как переводить немцев, но в стихии немецкой поэзии было еще много звучаний, почти не нашедших эквивалента в русских переводах. Если романтическая поэзия Германии была представлена достаточно полно и политическая поэзия XIX века нашла в России блестящих интерпретаторов, то народная, демократическая поэзия немецкого средневековья, барочность поэзии позднего Возрождения, бесконечное многообразие немецкого фольклора требовали более глубокого новаторского осмысления.

Утвердившись в чистоте и безупречности позиции германских современников, окрыленный первыми несомненными удачами, освоившийся на новой земле, Гинзбург двинулся дальше, вперед. Да, для него это было продвижением вперед, но углублялся он, в сущности, назад, в великие классические глубины немецкой поэзии. Он пробует силы в переводах из Генриха Гейне и Шамиссо… Он переводит баллады и «Валленштейна» Шиллера и философскую лирику Гёте. И с каждой новой попыткой, с каждой удачей и неудачей — ибо без неудач мы не распознавали бы удач — он становится увереннее, ощущает себя сильней и отважней. Глубже становится его знание языка и понимание народа, который говорит на этом языке и творит его; глубже его представления о судьбе и истинной сущности этого народа, его настоящего и прошлого. Он прочно связан со своими друзьями, современными немецкими поэтами, следит за их работой, которую они во всех аспектах посвящают одной высокой задаче — восстановлению доброго имени, чести и достоинства родного народа. В 1954 году в ГДР вышла большая антология «Слезы отечества — немецкая поэзия XV–XVII столетий». В этой книге Иоганнес Бехер предваривший стихи своим предисловием, собрал воедино крупнейших поэтов Тридцатилетней войны, убедительно доказывая высокую гражданственность этой истинно политической поэзии. Его позиция и трактовка поэтов той поры глубоко увлекла Льва Гинзбурга, и он занялся этими новыми для него страницами немецкой поэзии и выпустил через несколько лет свое «Слово скорби и утешения. Немецкая поэзия времен Тридцатилетней войны 1618–1648 годов». Эта книга — поразительный документ одного из самых страшных тридцатилетий Германии, когда поэзия, однако, звучала очень слышно и выдвинула имена и голоса, которые звучат и до сих пор. Тридцать кровавых лет войны поэзия Германии рыдала. Именно рыдала, а не хныкала не ныла, и рыдания ее дошли до наших дней и странным образом оказались созвучными времени. «Читая старые, трехсотлетней давности, строки, испытываешь странное чувство. О ком и о чем эти стихи? О сожженном в 1637 году Фрайштадте или о современном Дрездене, сгоревшем в ночь на 13 февраля 1945 года? Триста или всего лишь восемнадцать лет назад были оплаканы могилы обманутых немецких юношей, погибших в войне за неправое дело», — пишет Лев Гинзбург в своем предисловии к книге, вышедшей еще в 1963 году. Для него столь прямые связи прошлого и будущего Германии абсолютно и органично определены преемственностью ее поэтического наследия, лучших его страниц.

«Тому, кто хочет узнать немцев с лучшей стороны, я советую прочитать их народные песни…» — читает Гинзбург у Гейне и воспринимает эти строки как обращение лично к нему, — ведь он-то именно и хочет узнать немцев с лучшей стороны, и вот, оказывается, ему подсказан для этого путь. Скорей туда, в немецкую старину, к народной поэзии, к ее чистому истоку. И впереди уже открывается новая даль, полная столь неповторимой прелести, столь неповторимого своеобразия. Какое счастье, что ему удалось добраться сюда, до этих лесов и гор, полных песен и сказок!

Ему удастся пересказать их по-русски, он переведет несколько десятков немецких народных баллад и передаст в своем переводе их очарование, естественность и простоту их поэтической интонации, их справедливость и мудрость. Читая баллады, видишь словно воочию их творцов и героев: крестьян в домотканой одежде, нищих и веселых подмастерьев, лукавых, озорных школяров, хитроумных монахов, во имя жизни покинувших свои монастыри с их лицемерием и ханжеством. Они живут живой и бурной жизнью, любят и ненавидят, заступаются за невинных и грозят кулаком обидчикам и находят для выражения своих чувств столь живые и подлинные интонации, которые долгие годы будут служить немецкой поэзии, поэтам разных голосов и дарований. Они засверкают всеми своими гранями в великом «Фаусте», оттеняя и подчеркивая насыщенность и сложность безмерных гётевских стихов; они подскажут свои решения балладам и поэтическим повестям Шиллера; они станут бессмертной Лорелеей Гейне. В них столько душевной силы и душевного здоровья, столько веры в возможности человека постоять за себя, за друзей и близких, за свое человеческое достоинство, что читатель с радостью соглашается с суждением Гейне. «Работая долгие годы над изучением и переводом немецкой поэзии — классической и современной, — я стремился прежде всего к открытию материала еще неизвестного, неосвоенного или забытого», — сообщает своим читателям Гинзбург. «Так, мне посчастливилось впервые соприкоснуться с лирикой немецких вагантов — безымянных бродячих школяров XI–XIII столетий…» Ваганты — бродячие школяры и странствующие монахи, кочующие со своими песнями по средневековой Европе — еще одна любопытная страница мировой поэзии, открытая для русского читателя Гинзбургом.

Мировая поэзия, истинная поэзия, всечеловеческая поэзия всех языков и эпох в основе своей неизбежно благородна и верна глубоким идеалам и высоким принципам гуманизма. С истоков своих поэзия всегда воюет с неправдой и отстаивает правду, воспевает благородство и клеймит подлеца и обидчика. Вероятно, это заложено в самой ее природе, ибо поэзия возникает как выражение сильных, чистых и высоких чувств. Что-то я не припомню ни одного истинно поэтического произведения, которое воспевало бы негодяя и подлеца, сколь бы силен и могуществен он ни был. И немецкая поэзия во всей своей протяженности — великое тому подтверждение. И ее первоисточник — народное творчество, фольклор — начисто опровергает попытки немецкого национализма и расизма обосновать свои античеловеческие теории неким «арийским началом», «истинно немецким», якобы заложенным еще в немецкой старине, в немецком фольклоре. Для того чтобы понять всю несостоятельность этого доказательства, достаточно только узнать этот фольклор, вникнуть в эту старину, которая начисто лишена какой-либо национальной спеси, начисто свободна от какого-либо намерения утвердить свою национальную исключительность, национальное превосходство. Она удивительно человечна и всеобща, эта старина, столь отчетливо запечатленная в народной поэзии, удивительно открыта и доступна всем народам, потому что преисполнена высокого чувства добра, справедливости, братства между народами. Тем она и драгоценна. Для меня работу Гинзбурга-переводчика отличает не только его постоянное стремление найти и перевести новое и доныне нам неизвестное, но и в тех случаях, когда он обращается к стихам, звучавшим уже по-русски в других переводах, он умеет по-своему услышать и передать немецкий лад стиха, особенности немецкого поэтического воображения — душу и смысл немецкой поэзии.

Читать дальше