Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Мы шли размеренной походкой,
Не поднимая головы,
И были дни, как наши четки,
Однообразны и мертвы.

Мы голубых цветов не рвали
В тумане утренних полей.
Мы ничего не замечали
На этой солнечной земле.

В веках, нерадостно и строго,
День ото дня, из часа в час,
Мы громко прославляли Бога,
Непостижимого для нас.

И долго шли мы, пилигримы,
В пыли разорванных одежд.
И ничего не сберегли мы —
Ни слез, ни веры, ни надежд.

И вот, почти у края гроба,
Почти переступив черту,
Мы вдруг почувствовали оба
Усталость, боль и нищету,

Когда в тумане ночи душной
Нам обозначился вдали
Пустой, уже давно ненужный,
Неверный Иерусалим.

Папоротник, тонкие березки,
Тихий свет, вечерний тихий свет,
И колес автомобильный след
На пустом и мшистом перекрестке.

Ни стихов, ни боли, ни мучений,
Жизнь таинственно упрощена,
За спиной — лесная тишина,
Нежные, взволнованные тени.

Только позже, на лесной опушке
Тихо дрогнула в руке рука…
Я не думала, что жизнь хрупка,
Как фарфоровая безделушка.

Я двух желаний не могу изжить,
Как это ни обидно, и ни странно:
Стакан наполнить прямо из-под крана
И крупными глотками воду пить.

Пить тяжело и жадно. А потом
Сорвать с себя замызганное платье
И, крепко вытянувшись на кровати,
Заснуть глубоким и тяжелым сном.

Минут пустых и вялых не считаю.
Смотрю в окно, прильнув к холодной раме,
Как бегают веселые трамваи,
Уже блестя вечерними огнями.

Среди случайных уличных прохожих
Ищу тебя — с трамвая ли? С вокзала?
Темнеет вечер, грустный и похожий
На тысячи таких же захудалых.

Напротив, в доме, вымазанном сажей,
Сосед-чудак, склонясь к оконной раме,
Как я, сосредоточенно и важно
Ворочает раскосыми глазами.

Он мне сейчас мучительно несносен:
Ну, что глядит?! Наверно, злой и хмурый,
Он равнодушно думает, раскосый:
«Вот дура!»

Веди меня по бездорожью,
Куда-нибудь, когда-нибудь.
И пусть восторгом невозможным
Тревожно захлебнется грудь.

Сломай положенные сроки,
Сломай размеренные дни!
Запутай мысли, рифмы. строки,
Перемешай! Переверни!

Так, чтоб в душе, где было пусто,
Хотя бы раз, на зло всему,
Рванулись бешеные чувства,
Не подчиненные уму.

Занавески на окнах. Герань.
Неизбежные вспышки герани.
В предрассветную, мглистую рань
Тонут улицы в сером тумане.

День скользит за бессмысленным днем,
За неделей — бесследно — неделя.
Канарейка за темным окном
Заливается жалобной трелью.

Резкий ветер в седой вышине
Бьется в стекла, мешая забыться.
Иногда проступают в окне
Неприметные, стертые лица.

А в бистро нарастающий хмель
Заметает покорные стоны.
И над входом в убогий отель
В темной нише смеется Мадонна.

Говорили о злобе пожарищ,
В черном небе густела гроза.
Говорили при встрече — «товарищ»,
Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,
Мимоходом, на остром ветру.
В мутном мраке фабричных предместий
Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,
Спать ложились и света не жгли.
По утрам в гимназическом зале
Повторяли: «Вчера увели…»

И за наглым разбойничьим свистом
Опьяневших от крови солдат
Четко слышался в воздухе мглистом
Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся мутной стихии,
В первобытной, запутанной тьме —
Были ночи, как сны, — огневые,
были лица — белее, чем мел.

И в рассветном молочном тумане,
В час, когда расточается мгла,
Где-то вспыхивала и росла
Напряженная радость восстанья.

Покориться неизбежности.
Подчинить себя больничным будням.
Знать, что это будет очень долго.
И — читать.

И порой, полузакрыв глаза,
Вытянувшись, улыбаясь тихо,
Чувствовать в себе движенье новой
Жизни.

И не допускать — избави Бог! —
Жечь, ломать, уничтожать в зачатьи,
Преодолевать усильем страшным воли
Мысль о доме,
Так же, как когда увозят мертвых —
Искушенье — приоткрыть глаза.

С такой тяжелой головой,
С таким тяжелым животом,
Беспомощной, полуживой
Живу, не помня ни о чем.

Живу, нанизывая дни,
Как нитку одноцветных бус.
Зажгу вечерние огни,
Зажгу и жалко улыбнусь.

Из-за чего? И для чего?
Пусть я сама не подошла,
Не рассказала ничего,
Стихов последних не прочла.

Но камень давит жизнь мою
И неподвижная тоска.
Я прошлого не узнаю
В твоих расширенных зрачках.

Как страшно — невеселый друг! —
Как трудно жить с такой тоской,
В кольце бессильно сжатых рук,
Неверующей и больной,
С такой свинцовой головой…

Молчанья ничто не нарушит —
Я сделала жизнь простой.
Ввела я и тело и душу
В давно желанный покой.

Без мысли, без слов и проклятий
Огромные дни скользят.
И синий больничный халатик
Удобней, чем всякий наряд.

А руки висят, как плети.
Я будто совсем не жива.
И нечего мне ответить
На ласковые слова.

Шепчет ночь, колдунья и пророчица,
Шепчет ночь тревожные слова.
Больше думать ни о чем не хочется,
Но от дум пылает голова.

Синий сумрак в незнакомой комнате,
Смесь теней и шорохов глухих.
И всю жизнь, должно быть, буду помнить я
Эти ночи, мысли и стихи.

Шепчет ночь слова такие странные,
Припадает к синему окну.
Вот оно, — хорошее, желанное,
Свято окрылившее весну.

Только это сердце не устало бы,
Если б только жизнь не солгала…
Вторит ночи тоненький и жалобный
Детский плач из темного угла.