Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Пусть большего не будет никогда,
Но то, что есть, — сурово и велико,
И беспощадно-трезвые года
Прекрасней нашей юности двуликой.

А все-таки…

Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные огрызочки смешные −
Память отошедших лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.

Соберем обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
Больше легкого, земного счастья
По клочкам не соберем…

Сделает иным, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох, как глухой укор:
Это гложат маленькие мыши
Все, что было до сих пор.

Вдруг стало ясно: жизнь полна
Непоправимою угрозой,
Что у меня судьба одна
С моей Иерихонской розой.

Вот с той, что столько долгих дней
Стоит в воде, не расцветая,
В унылой комнате моей,
Безжизненная, неживая.

Будильник, пудра, пузырьки,
Игрушки — рядом на камине.
Ее корявые ростки
Окутывает сумрак синий.

И я над страшным и сухим
Неумирающим растеньем
Слагаю мертвые стихи
О небытье, о нецветенье.

И из сплетенья длинных строк,
Из неожиданных созвучий
Встает уродливый цветок —
Сухой, бесплодный и колючий.

Но словно в огненном бреду,
С упрямой безрассудной верой
День ото дня я жадно жду,
Что зацветет комочек серый…

Себя стараюсь обмануть,
Другим — сплетаю небылицы.
О, только бы, хоть как-нибудь
От пустоты освободиться!

Проходят дни и вечера,
Я с каждым днем скупей и строже.
Сегодня — то же, что вчера,
А завтра — заново все то же.

И мой цветок не расцветет;
Быть может, и бывают розы,
Что зацветают дважды в год
И что не вянут от мороза.

Но только это не для нас,
Не для таких, как мы, должно быть,
Томит вечерний, синий час
Томленьем напряженной злобы.

И вот с безжизненной тоской
Склоняюсь грустно и влюбленно
Над неудачливой сестрой,
Над розою Иерихона.

Надоели скитанья без цели,
Примитивно-непрочный уют.
Одиночество темных отелей,
Одиночество темных минут.

Закоулки глухие, кривые,
Нищета, темнота, полутьма,
И облупленные, неживые,
Двухсотлетние эти дома.

Ни романтики старых кварталов,
Ни фальшиво-восторженных слов!
Слишком много я в жизни видала
Этих грязных и темных углов.

Жить, подобно бездомной собаке,
Не приткнуться нигде, никогда…
Надоело мне на бивуаке
Прожигать неживые года!

А над жизнью — тугой, неизменной,
Навсегда заколдованный круг…
…Ночью снятся мне белые стены
И широкие окна на юг.

Так — кружусь в назойливом круженье:
Приготовлю вечером еду;
Точным, методическим движенье
Перед сном будильник заведу.

И, убрав последний чай и ужин,
Оборву листок календаря…
Вот и все. И — кончен день ненужный,
Прожитой бессмысленно и зря.

Вот и все, И поздняя усталость
Мне не даст ни думать и ни спать.
А наутро — все опять сначала
Правильно и точно повторять.

Хоть бы раз один явилось чудо
Дерзкой, невозможною игрой,
Хоть бы раз немытую посуду
Выбросить в помойное ведро.

И потом, в неповторимой лени
Лечь в большую теплую кровать.
И хотя б до светопреставленья —
Спать!

Жизнь — это рай? Рассыпанные звезды?
Цветущий сад, весна и мотыльки?
— А звон будильника? А пыльный воздух?
Все эти дни неверья я тоски?

А жалобы задавленных нуждой,
Расчет, подсчет («на вечер бы хватило…»)?
Такой вот неприглядной и пустой
Я жизнь увидела — и полюбила!

Человек изобрел Петуха,
Чтобы утром вставать на работу,
Чтобы ночь не томилась заботой,
Чтобы ночь была сладко-тиха.

Когда воздух тревожен и глух
И пугают сплетения линий,
Тишину стережет на камине
Металлический звонкий Петух.

Ночью комната спит. И во сне
Ее сердце спокойно и точно.
Ее сердце всегда непрочно
В напряженной пустой тишине.

Только шепот упрямых часов,
Металлический блеск на камине,
И судьба, и тоска, и любовь
В напряженной до боли пружине.

А когда безобразным пятном,
Никогда не закрывшейся раной
Посветлеет (до ужаса рано)
Голубое, большое окно, —

Веки сдавит назойливый сон
(Утром сны тяжелей и тревожней),
И по всей земле — безнадежный
Отвратительный звон.

…А сказать друг другу было нечего,
Разговор был скучный и скупой…
Шумный, долгий монпарнасский вечер
Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь».

Громкоговоритель надрывался
Над большой и пестрою толпой.
Звуки резкие танго и вальса
Путались с трамвайной трескотней.

Мы сидели молча на диванах,
Скучные от пива и вина.
— «Тот уехал?» — «Да». — «А этот?» — «В Каннах».
И опять надолго — тишина.

И в тяжелом папиросном дыме
Поднимали взоры к потолку.
Кто у нас вот эту боль отнимет,
Эту безнадежную тоску?

Становилось скучно, страшно даже.
Ждем, что кто-нибудь сейчас придет
И со смаком в сотый раз расскажет
Злой литературный анекдот.

Так под сонным, неподвижным взглядом
Пролетал за часом мертвый час.
«Так и надо… Значит, так и надо…»
И ревел неумолимый джаз.

Можно все друг другу рассказать,
Все открыть,
До самого святого,
Заглянуть нечаянно в глаза,
Угадать несказанное слово.

Можно все условности стереть,
Как свое, принять чужое имя,
Вместе жить и вместе умереть —
И остаться все-таки чужими.