Ирина Кнорринг - После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Глядишь на звезды взором вдохновенным
С откинутой красивой головой.
Тревожно мыслишь о судьбе Вселенной:
«Ведь, в сущности, не знаем ничего!
И из каких таинственных расчетов
Явился воздух, и тепло, и свет?..»
— А у меня сейчас забота —
Куда поставить твой велосипед?

Просто, без слез и проклятий,
С горстью наивных стихов,
В стареньком ситцевом платье,
В темной тоске вечеров,

С запахом лука и супа,
В кухонном едком чаду —
Женщиной слабой и глупой
Тихо к тебе подойду.

И без упрека и стона
Острую боль заглушу.
Снов твоих страшных не трону
И ни о чем не спрошу.

Все, что копила годами,
Молча отдам навсегда.
И заструятся над нами
Незолотые года…

Два будильника ночью стучат,
Четко слышен двойной перебой.
Тянет левую руку с плеча
Притупленная, нудная боль.

На полу — неподвижная рябь,
За окном — мертвый свет фонаря…
Где-то Богом забытый корабль
Укачали чужие моря.

Где-то долго гудит паровоз
В черном холоде мертвых полей,
С усыпляющим ритмом колес,
С переливом призывных огне.

Утомленная память легка,
Память медленно клонит ко сну…
Где-то в небе скользят облака,
Закрывая над крышей луну.

В неподвижной, таинственной мгле
Умирают большие слова,
Два будильника там, на столе…
Но зачем же их все-таки два?

И над горечью счастья и слез,
Над сомненьем — любовью — тоской —
Где-то в детстве гудит паровоз,
Далеко, далеко, далеко…

Я знаю, как печальны звезды
В тоске бессонной по ночам
И как многопудовый воздух
Тяжел для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,
Мне темных сил не одолеть,
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком, —
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блестки
Чужого яркого огня;
Что холодок, сухой и жесткий,
Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.

Так бывает: брови нахмурив,
Зверем смотришь по целым дням.
Отвращенье к литературе,
И в особенности — к стихам.

Ненасытная злоба к фразам,
К разговорам о пустяках,
Да к шатаньям по Монпарнасам,
Да к сиденьям — в кабаках.

И кому это только нужно,
Чтоб от споров ночей не спать.
Ведь полезней сготовить ужин,
Чем пустые стихи написать.

Скажут мне: «Не единым хлебом…»
Но без хлеба не проживешь.
Вся земная тоска по небу
Вековая, большая ложь…

— Ты бы лучше занялся делом,
А не вылущенным стихом.
Ты бы встал на рассвете белом
Да в метро побежал бегом.

И работал, работал, работал…
Целый день в жестоком труде,
Не отмахиваясь от заботы,
От земных, от священных дел.

Не гнушался бы скромным заданьем,
Не витал бы в бездне времен,
Лучше — каменщик, строящий зданье,
Чем хранящий тайну масон.

…Но, устав от последней тревоги,
Подойдя к последней черте —
Снова чтенье стихов о Боге,
О бессмертье, о красоте.

На столе записка белеет:
«Никого не прошу винить».
За гардинами небо светлеет,
В фонарях потухают огни.

Необычно, резко и ново
Тень легла на паркетном полу,
И на половине шестого
Омертвели часы в углу.

И впились в полоску рассвета,
В щель гардин неживые глаза…
В жизни день начинается где-то
Наложили в ящик газеты,
И кухарка ушла на базар.

В детской спят, улыбаясь, дети,
Сладок крепкий, утренний сон.
Только в запертом кабинете
Надрывается телефон.

Пробежимся со тобой до распятья,
Вдоль сухих, оголенных полей.
На ветру мое пестрое платье
Замелькает еще веселей.

Я сгрызу недозревшую грушу,
Ты — хрустящий, сухой шоколад.
И в твою нерасцветшую душу
Перельется широкий закат.

А обратно мы наперег о нки
Побежим без оглядки домой.
Будет голос твой — тонкий и звонкий —
Разрезать предвечерний покой.

И, завидя наш маленький домик,
Ты забьешься в густую траву,
Ну, совсем белобрысенький гномик,
Чудом сбывшийся сон наяву.

А потом, опуская ресницы,
Ты задремлешь в кроватке своей.
И тебе непременно приснится
Белый зайчик с колючих полей.

Давно не говорим — «Спокойной ночи».
Все горше жизнь от постоянных ссор.
И с каждым днем все резче и короче
Наш деловой несложный разговор.

Я не спрошу — где проведешь ты вечер,
Я не скажу, кому пишу письмо.
Я часто жду какой-то яркой встречи,
И часто дом мне кажется тюрьмой.

Нам трудно жить, самих себя скрывая,
И все мучительнее быть вдвоем.
Мы оба сердимся и оба знаем,
Что больше мы друг друга не вернем.

Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,
Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.
Будут падать слова безнадежней и тише,
Будет мертвый закат неестественно ал.

Будет болью последней — стеклянная крыша
И последнею памятью — черный вокзал.

Засвистят поезда. Засверкают оконца.
Задрожат, заскользят, неизвестно куда.
И прощальные блики холодного солнца
Зацелуют рванувшиеся поезда.

И в усталых глазах в первый раз пронесется:
Навсегда… Навсегда…

Все это — я еще, быть может,
Но только — не совсем и я.
В нем все понятно, все похоже,
В нем жизнь кончается моя.

Все это — я наполовину.
Я, но без моего лица.
Я неродившемуся сыну
Уже дала черты отца.

Зачем? Как странно и как дико,
Когда он — мой, и только — мой.
Ведь жизнь ему с последним криком
Давала я, а не другой.