Эдуард Асадов - Судьбы и сердца

Пусть непросто было воевать,
Но куда, наверное, сложней,
Потеряв, не дрогнув, осознать
И затем упрямо привыкать
К ней, к дороге будущей своей.

Делать снова первые шаги,
Веря в то, что песнь не отзвенела,
Без руки, без глаз или ноги, —
Не совсем простое это дело…

Пусть дорога будет неплохой,
Пусть с любою радостью-удачей,
Только быть ей все-таки иной,
Потрудней, погорше, не такой,
И не надо говорить иначе!

И чтоб в сердце не тревожить раны,
Хлопцы, истомленные жарой,
Так шутили солоно порой,
Что валились с тумбочек стаканы!

Лишь когда во тьме за тополями
Город тихо забывался сном,
Кто-нибудь бессонными ночами
Долго-долго думал о своем,

Думал молча, сердца не жалея.
Сколько чувств металось и рвалось!..
Мне, пожалуй, было посложнее,
Потому всех чаще не спалось.

Горем я делиться не любил.
И лишь с Борей — другом по палате,
Что сидел бессонно у кровати,
Молча сердце надвое делил.

Шурка, Шурка! Милый человек,
Где сейчас лежит твоя дорога?
За окном торжественно и строго
Падает, покачиваясь, снег…

2

Ах, как я сегодня дорожу
Нашим прошлым, песнею согретым!
Но пора. И вот я подхожу,
Только дай мне руку, я прошу,
К нашей встрече августовским летом.

Будни. Тихий госпитальный вечер.
Кто-то струны щиплет в тишине,
Нет, ничто не подсказало мне,
Что сейчас случится эта встреча.

Как добилась, вырвалась, смогла —
Никому того не объясняла.
Может, это сердце помогало,
Но меня ты все-таки нашла.

Увидав, не дрогнула, не вскрикнула,
Подлетела тоненькой стрелой,
Крепко-крепко пальцы мои стиснула
И к бинтам припала головой.

Первые бессвязные слова,
Под рукою дрогнувшие плечи,
Скомканные, сбивчивые речи
И в сплошном угаре голова…

— Я же знала, знала, что найду! —
Улыбнулась. Нервно закурила. —
— Ты же помнишь… Я же говорила:
Разыщу хоть в чертовом аду!

Сожалеть бессмысленно и поздно.
Это так, но выслушай, постой,
Как бы это ни было серьезно,
Все равно я рядом и с тобой!

А ребята, знаешь как страдали,
Все тобой отчаянно горды.
Говорят, что, если бы не ты,
Никакого залпа бы не дали!

А начмед мне только что сказал,
И в глазах — торжественная радость,
Что тебе недавно благодарность
Маршал Жуков в госпиталь прислал.

Господи, да что я говорю!
Слава, благодарности, приветы…
Не об этом надо, не об этом!
Ты прости, что глупости порю!

Смолкла и вздохнула глубоко.
— Шурка, Шурка, посидим-ка рядом,
Только ты не нервничай, не надо…
Мне и вправду очень нелегко…

Как мне дальше жить и для чего?
Сам себя же сутками терзаю.
Только ничего еще не знаю,
Ничего, ну просто ничего.

— Нет, неправда. Превосходно знаешь!
Знаешь с самых босоногих лет,
Ты же от рождения поэт.
Как же ты такое отметаешь?!

Вечер красноперою жар-птицей
Мягко сел на ветку под окном.
То ли ветер в форточку стучится,
То ли птица радужным крылом?

— Знаешь, Шура, улыбнись-ка, что ли!
Что нам вправду разговор вести
Обо всех там сложностях и болях,
Их и так довольно впереди!

— Да, конечно, милый человече.
Ну давай о чем-нибудь другом.
Знаешь, там, в приемной, перед встречей
Можно все услышать обо всем.

Ждешь халата в строгой тишине,
Ну а сестры… Им же все известно…
— Вот так штука. Это интересно…
Что ж тебе сказали обо мне?

— Да сказали, очень было плохо,
Раз решили даже, что конец…
Только ты не дрогнул и не охнул,
В общем, был взаправду молодец.

— А еще о чем порассказали?
— А еще, пожалуй, о друзьях,
Что на фронт всегда тебе писали
И сидят тут у тебя едва ли
Менее, чем в собственных домах.

Видно, что отличные друзья.
Кто они? — Да большей частью школьные,
— И при этом скажем, не тая,
Что средь них есть даже и влюбленные…

Прибегут в наглаженной красе
С теплотой и ласковым приветом.
— Кто тебе рассказывал об этом? —
Улыбнулась: — Да буквально все.

От врача и до швейцара дедушки!
Говорят, не помнят никогда,
Чтобы одному четыре девушки
Предложили сердце навсегда!

А какая я, уж и не знаю. —
Замолчала, за руку взяла.
— Шурка, Шурка, что ты за дурная!
Да сейчас я просто отметаю
Все эти сердечные дела.

Может, и наделаю ошибок,
Но в бинтах, в сомненьях и крови
Мне сейчас не очень до улыбок
И, прости, совсем не до любви!

Что мне шепот и уста влюбленные,
Если столько раз еще шагать
В дверь с табличкой «Операционная»,
Э, да что там долго объяснять!

Закурили. Оба помолчали.
— Да, конечно, — выдавила ты, —
Я пойму, наверное, едва ли,
Что такое раны и бинты.

Это страшно, если хочешь, жутко,
Даже я как в пламени горю.
Только я же вырвалась на сутки,
Потому вот так и говорю!

Может быть, я в чем-то ошибаюсь,
Только знаю, знаю все равно:
Одному, сквозь ветер пробиваясь,
Тяжело. А я не пригибаюсь,
Наплевать, светло или темно!

Если б знать мне, если б только знать,
Что вернусь из пламени обратно, —
Никому на свете, вероятно,
У меня тебя бы не отнять!

Нет, ты веришь, я же не боюсь,
Только сам ведь знаешь, как предчувствую,
И теперь вот, ну, как будто чувствую,
Что легко обратно не вернусь…

Ты не спорь, но поимей в виду:
Хоть безвестна буду, хоть прославлена,
Только, если крепко буду ранена,
Я к тебе такою не приду.

Если уж сражаться, то сражаться
За любовь, которая б смогла
Дать тебе действительное счастье,
А не грусть от шкафа до стола!

Помню, как, поднявшись на постели,
Я сказал в звенящей тишине:
— Ну чего ты, Шурка, в самом деле,
Мучишь душу и себе и мне!

— Это верно. И давай забудем!
Я и вправду нервов не щажу.
А писать-то хоть друг другу будем?
— Как же без письма хорошим людям?! —
Я махнул рукой! — Да напишу!

Шура, Шура, через много лет
Ты сними с души моей каменья
И прости за это раздраженье
И за тот бесчувственный ответ.

Если можешь, вычеркни, прошу.
Мне сказать бы мягко и сердечно:
— Что ты, Шурка, напишу, конечно! —
Я же как отбрил: — Да напишу!

Был я весь как бьющийся костер.
Встреться мы хоть чуточку попозже —
Может быть, сердечнее и проще
Получился б этот разговор.