Юрий Шевчук - Сольник

— И свет, окном разбавленный,
Был нам милее солнышка,
И ветерок отравленный
Глотали мы из горлышка…

— И к миру, где все поровну,
Судьба мела нас веником.
А мы смотрели в сторону,
И было все до фени нам.

— И в этой вечной осени
Сидим с тобой, два тополя,
А смерть считает до семи
И утирает сопли нам.

Мусор вдоль железной дороги,
ползущей по жующему лесу.
Тампаксы, банки из-под тревоги,
бутылки от счастья и лишнего веса.
Смятые легкие от сигарет,
газеты с брехней и следами поноса,
и так далее. Это тысячи лет
гниет и тлеет на склонах откоса.
Пьяный, со слезящимися
глазами железнодорожник
солнечного весеннего спектра
выставил ухо, как подорожник,
колыхающееся от ветра,
слушая вой и зубов скрежетание
наезжающего звука,
ставит стрелку, рвет расстояние.
Переводит в тупик
и сипит: «Ни пуха…»

Поезд исчез, ни тела, ни духа.
Остались лишь я да железнодорожник.
Вошли в его дом. Накрапывал дождик,
да на мокром окне подыхала муха.

«Странные люди, — сказал, наливая
мне старый обходчик настойку из яда. —
Век прожил жизнь, да к счастью, не знаю,
как они там уживаются рядом».

Седьмое июля.
Птенцы вывалились из гнезда,
Пошатываясь, как поезда
На проводах-рельсах.
Вспоминают, что ласточка — птица,
И каждая — Колумб и Нельсон,
И ветер, старый возница
В пенсне, с бородой, с ридикюлем
В этом жарком июле
Ловит желтки сачком
И запускает в небо.

Громадина моря, угрюмая птица,
Лишенное крыльев упавшее небо…
Глодает тела мертвецов-капитанов,
Бредущих по дну горизонта к закату.
Громадина моря — бессмертная дата
Создания мира, китов да Иванов,
Созвездий, Ассоль, парусов и печали
Причалов, где тех капитанов встречали
Русалки и чайки, красоты неволи,
Объятья невест, вкус текилы и соли.
Громадина моря — могучая львица —
Моя необъезженная заграница,
Мои не пропавшие без вести страны,
Мои моряки, храбрецы-капитаны…

Сто восемьдесят сантиметров назад
Мы были одни,
Мама, я тебе был так рад,
И девять месяцев лили дожди.
И девять месяцев пела вода,
А потом обратилась в лед,
И Тот, кто съел пуповину и порвал провода,
Благословил наш первый полет.

Сто восемьдесят сантиметров назад
Над нашей бренной землей
Гнал лошадей непокорный отряд,
Разбивая культурный слой.
Империя рушилась, резали власть
Тайны дворцовых теней.
Но земля победила, не позволив пропасть,
Превратила их в стаю камней.

Сто восемьдесят сантиметров назад
Ты вышивала следы,
По которым пройду я и встану у врат
Града небесной руды.
Золотые дороги в холодном снегу,
Я хочу и могу быть живым,
И один сантиметр для нас сберегу
Мы вырастем следом за ним.

Мне снилась
Мама в мае.
Ночь Мамая
Вилась дорогой в поле.
Чья-то Поля
Шла с ведрами,
Качая бедрами
Земли.
И доносилось пение.
Журавли
Привычно охраняли
Небо.
Заморские растения
Цвели,
И мама рисовала
Их золотистой пылью,
Добавляя
Карминовые
Листья хлеба…
Когда очнулся,
Выйдя из провала,
Светило утро —
Мама рисовала.

Когда огонь ударил в пляс,
а звезды — иглы-палачи,
Когда судьба в урочный час
орало плавит на мечи,
И ветер больше не живет,
и падший ангел на коне,
И никого никто не ждет…
Любовь, подумай обо мне.

Когда оглохли времена,
и в заколоченной дали
Растет еще одна стена,
и мир, как злые сны Дали,
И различаешь слабый пульс
в заросшей кожею стране,
И не уйти от дуль и пуль…
Любовь, подумай обо мне.

Когда вернется в города живая,
умная вода,
Продолжит уцелевший путь пускай не я,
пусть кто-нибудь.
Я стану пеплом на ветру,
дождями на твоем окне,
И если даже не умру…
Любовь, подумай обо мне.

Храни меня среди огня, мой светлый звук
тебе, мой друг.
Ты кормишь хлеб, ты веришь в соль,
и легок крест, и прост пароль.
И если даже я на дне,
любовь, подумай обо мне.

Мосты развели, попался.
В глазах молоко, белена.
Смотрел на Неву, ругался,
Пошел переждать у окна.

Ты можешь в Него не верить ,
Но чем измерить
Такую бездну вкуса
В имени Иисуса?

Ощущал свою неактивность в баре,
Задыхаясь от запахов
похоти, корма и гари.

Осенние цветы не пахнут ,
пожилые люди не тонут,
Только молодость и весна
норовят провалиться в омут …

Мелочь бренчала в этом подвале,
Шевелилась,
мяла животы
и пластиковые стаканы,
Хулиганы вихляли бедрами,
ворочали языками —
помойными ведрами.
Безнадежная, унылая радость
разбавленного Мураками,
(В этом подвале),
Перематывала кассеты
с музыкальными сопляками.
Какой-то пьяный поклонник
с внешностью вареного рака
Напрягал, доставал
и нарывался на драку.
Нагло смотря на меня,
картинно не замечая,
Как в моем стаканчике чая
плавал Чужой.
В четыре часа утра,
в каком-то обшарпанном баре
под набережной.

Она оживила их, двинула жизнь в эти
Малопонятные берега,
В эти туманные, гнилые дали,
И вернулась с другим пониманием языка,
Печалью, точностью состояния, плотным
Объемом духовного смысла…

А потом пришел друг
С двумя юными дамами.
Они испугались
и не остались…
Когда прошли все суда, что хотели,
Когда похмелились,
Добрался и я
до своей одинокой постели.
Осмотрелся —
ноги и стены стерты,
Лег
и притворился мертвым.

Ты не позвонила,
У тебя проблемы —
С неба тонны ила
Падают на землю.

Нету больше снега,
Грязь с песком на окнах,
Ни шагов, ни бега.
Что-то в небе сдохло.

Вместо песен — глина
Комьями забила
Рты у магазина.
Память у мобилы.

Грязь всё понимает,
Знает — что такое.
Грязь теперь летает.
Грязь теперь живое.

Ты не позвонила —
Город съела сера,
Наступила Сила,
Воцарилась Мера.

Суетятся волки
У очков разбитых.
Соберу осколки
За любовь убитых.