Наварр Момадэй - Путь к Горе Дождей

Предание это очень значительно само по себе. Оно отличается от других тем, что в нем с особой отчетливостью показано, каким образом слово воплощается в смысл. Оно также наводит на мысль о том, что слова несут в себе риск и ответственность. Этим оно как бы стремится подтвердить свою значимость. Оно как бы говорит нам, что в сфере слов все сопряжено с риском. Возможно, это и в самом деле так; не исключено, что истина эта лежит в основе всей литературы. Стрелоделатель – прежде всего человек, сотворенный словом. Он обретает наиболее полное Словом сотворен человек бытие в слове, он родом из слова, и будущее его – в слове. Иного мира ему не дано. Но это мир ограниченной реальности и неограниченных возможностей… Из предания явствует, что стрелоделатель одинок, насторожен. Нам ясно также, что, оказавшись перед лицом страшной опасности, он встречает ее единственно возможным для него образом. У меня лично это не вызывает сомнений, и, я полагаю, есть тут нечто такое, что прямо указывает на обусловленность нашего собственного литературного опыта, на смысл, которого нельзя терять.

Наконец, мне хотелось бы отметить еще одну важную особенность человека, сотворенного словом. Ведь сказитель безымянен, о нем вообще не говорится, и в этом заключена своеобразная ирония. Правда, с одной стороны, мы знаем о нём очень мало – лишь то, что он как-то трансформировался в образ стрелоделателя. Но, с другой стороны, больше нам ничего и не надо знать о нем. Он поведал нам о том, что его бытие – в слове, и показал, с каким смертельным риском это сопряжено. У нас, естественно, возникает мысль, что сказитель и стрелоделатель – один и тот же человек и что благодаря силе устного слова он не только уцелел, но и намного пережил других людей. Как мы только что отметили, лишь слова, речь позволяют стрелоделателю выжить. И вот над чем особенно стоит поразмыслить: ведь стрелоделатель пережил бесчисленное множество поколений – он жив и поныне.

Своё индейское имя, Тсоай-тали, я обрел в шесть лет от старика кайова Пул-хоо. То была примечательная личность, и я много думал о нем. Среди занимавших его вещей было осознание истории. И вот он начал завязывать отношения со временем, собственной старостью и непокоем. Он завел журнал, где стал записывать рисуночным письмом, одно за другим, события, отмечавшие развитие его народа. Когда я увидел эту летопись, то представил себе Пул-хоо за своим делом – и было то дело священным. Он входит в спальню и притворяет дверь. Из ящика стола он достает книгу и очки, он всегда держит их вместе. Конторская книга, приобретенная в Форте Сил, обернута красной тканью. Он хранит ее издавна, и она значит для него немало. Он прикасается к ней особым образом с привычной заботой. Это календарная история народа кайова с 1833 года.

Пул-хоо не помнил, как пришел он к такому видению истории, не помнил, отчего решил рассказать ее в картинках на бумаге, но эта книга стала важным делом его жизни. Поначалу он заносил в нее события, отмеченные в более древней летописи, на расписанной шкуре, затем – то, что выпало на долю собственной памяти. А в старости он полюбил обращаться во времени вспять, и хотя не умел ни читать, ни писать, календарь дал ему эту возможность. То было средство осознания собственного места в мире, он мог как бы прозреть всю долгую полосу от самого своего прихода и ощутить в жилах силу, пришедшую в движение с его рождением. До того же лежала лишь тайна, своего рода исход, доисторичный и непроницаемый – реальность вне какого-либо объема, протяженности или любого иного смысла, кроме мифа. Он мало ведал об этом, что почти не заботило его: кайова вступили в этот мир, познали страдание и торжество и странствовали, пройдя дальний путь от своей первородины. Но все это стало для Пул- хоо единым мгновением, как если бы весь мир возник тем утром 13 ноября 1833 года, когда небо наполнил тот удивительный звездопад – самый мощный из когда-либо отмечавшихся метеоритных дождей. Он раскрыл книгу на первой странице, и то был Де-пегйя-де саи – ноябрь 1833 года, и падали звезды. Он прикрыл глаза, чтобы лучше видеть их. Они были повсюду во тьме, воистину, столь бесчисленные и сияющие, что сама ночь сотрясалась от них.

Они летят как искры, думал он, и представил еще стройные, заостренные листья, обращенные к солнцу, и чистейшие блики искрящиеся на воде. И пока он созерцал в этом забытьи, звезды превратились наконец в нечто такое, чего он никогда не видел, да и не увидит иначе – вне своего воображения и кровной памяти.

И верно – они не были подобны ни искрам, ни листьям, ни бликам на воде. В каком-то более древнем и почти совершенном единстве движения и света звезды кружились по всему окоему его внутреннего зрения. Они катились и меняли пути, приближались и нависали – и медленно и безмолвно тонули в бездне. Безмолвно… Мужчины, женщины, дети метались вокруг среди вспышек света, округлив глаза, с искаженными страхом ртами, но он не слышал их метаний и криков. И всё же окружающее безмолвие не казалось ему странным. Было так, словно земля – пусть даже лишь та земля, которую он ведал – скатывалась в застывшую чёрную тьму.

И пусть этот сверкающий хаос был неким образом лишь частью его сиюминутного восприятия на грани бреда, как и безмолвие – уделом, в который неумолимо падали звезды. Они взмывали и падали сияющими линиями, размеряющими пространство и время, определяя вечность. А он глядел на них, стоя у пределов времен и за ними. Пул-хоо умер в 1939 году, прежде, чем я по-настоящему смог узнать его. Но я представляю его именно так. И вот он уходит, погружённый в свои видения, этот старик, давший мне имя…