Иннокентий Омулевский - Стихотворения

Вдали воздвигнется хребет
Из мягких масс ржаного хлеба;
Его вершину, словно лед,
Покроет масло вплоть до неба.

С хребта прелестный будет вид —
Глазам представятся два моря:
В одном — сивуха забурлит,
Уж, разумеется, не с горя;

В другом — отличный кислый квас
(Ликуйте, Ваньки, Васьки, Федьки!)
У скал запенится, крутясь;
А скалы будут все из редьки.

Для баб, а пуще в тех видах,
Чтоб не орали ребятишки,
Во всех появятся борах
Грибы из вяземской коврижки.

Везде такая благодать,
Тепло, как после доброй порки,
И самый воздух, так сказать,
Пронзится запахом махорки!

Но мужики ведь никогда
Довольны жизнью не бывали;
Они, пожалуй, и тогда
Без жалоб проживут едва ли.

«На молочке уж не взыщи:
Держать коров — карманы пусты,
А с неба валят только щи —
И те, кажись, не из капусты..

Вот тоже баньки нету здесь,
В квасу купаться — бога стыдно,
И ходишь чешешься день весь…
Уж это очень нам обидно!

Опять же соли не найдем:
Сказать в час добрый, место свято —
И вздуло брюхо колесом,
А всё как будто пустовато…»

В таком-то роде, например,
Они нытье свое поднимут.
Но против них суровых мер
За мину кислую не примут:

Ведь на мужицкий грубый взгляд
И рай не сладок по приказу, —
Им просто-напросто велят
Не объедаться хлебом сразу,

Не трогать пищи у господ,
Как неудобной для сваренья;
А пуще — в первый райский год
Не напиваться до забвенья.

Да! в это времечко… но тут,
О милый друг! я ставлю точки:
Боюсь, что слюнки потекут
На недописанные строчки.

В душе темно, как ночью в бурном море,
И там, во тьме, как за волной волна,
Без устали идет за горем горе,
Вновь поднимая прошлое со дна.

Вокруг меня сияющие лица,
Я слышу смех ликующих людей;
А издали проходит вереница
Угрюмых лиц, страдальческих теней…

Давно мой ум опутать, как сетями,
Стремится тот чудовищный разлад;
Но он могуч над слабыми умами, —
Я знать хочу: кто прав, кто виноват?

Мне дела нет до этих ликований,
Пока они доходят до меня
В сопутствии подавленных рыданий:
Я света жду — не призрачного дня!

Ведь слабый блеск мерцающей зарницы
Не озарит широкого пути,
А солнца луч и в глубину темницы
Способен узнику отраду занести.

В душе темно, как ночью в бурном море,
Находит скорбь волною за волной…
Но, может быть, ты смоешь это горе,
Девятый вал, когда-нибудь собой!

Люди мучат меня
За свободу мою, —
Что я весел всегда,
Что я песни пою.

Но не знают они,
Что от боли тех мук
Только крепнет в груди
Чародейственный звук.

Сколько на небе звезд,
Столько песен во мне;
Звезды светят в ночи,
Я пою в тишине.

И как звездных никто
Не измерит высот,
Так и песня моя
Всё растет и растет!

«Покорись! — родная говорила. —
Ведь врагов тебе не превозмочь;
Велика их сплоченная сила,
И темны их помыслы, как ночь.

Разве ты не знаешь, что на муки
Вел людей упорно-смелый путь?
Не такие опускались руки,
Не такая задыхалась грудь!

Был еще ты, сын мой, в колыбели,
Как борцов я знала: у иных —
В двадцать лет их кудри поседели
И улыбка с уст сбежала их,

У других — под гнетом покаянья
Светлый ум померкнул навсегда…
О, как много слышалось страданья
В их словах, безумных иногда!

Молод ты, а дума молодая
Любит часто собственный обман;
Путник верит в призраки, не зная,
Что пред ним лишь стелется туман.

Поздно, сын, приходит отрезвленье,
И когда в измученную грудь
Западет тяжелое сомненье,
Сил уж нет идти в обратный путь.

Помертвев от ужаса и боли,
Без надежды в сердце на исход,
Где найдешь ты столько силы воли,
Чтобы снова кинуться вперед?

Не в друзьях ли — думаешь ты — сила,
Закалить способная твой дух?
Много их я, друг, переменила, —
Непродажных не было и двух!

А на крик души твоей отважной,
На призыв к отчаянной борьбе —
Даже друг и лучший, не продажный,
Не ответит откликом тебе.

Если ж ты знавал между друзьями
Удальцов незыблемой души, —
Те друзья давно замолкли сами
Где-нибудь в неведомой глуши…

Знаю, друг, что в нравственной опоре
Много значит добрая жена;
Что с тобой и радости, и горе
Понесет безропотно она.

Но бывают высшие страданья:
Колыбель, как призрак роковой,
Восстает в минуту колебанья —
И подруга жертвует тобой…

Покорись же, тронься хоть слезами,
О мой милый, мой любимый сын!
Враг стоит несметными рядами…
Покорись! Ты видишь — ты один!..»

Уж давно молчит моя родная,
Уж навек замолк ее совет.
Но я всё борюсь, не уставая,
И во мне раскаяния нет.

А врагов несметнее всё сила,
Все друзья ушли куда-то прочь…
Может быть, сразит меня могила,
Но мой дух врагам не превозмочь!

Что пристально взглянул, ямщик, ты на меня?
Дивит тебя небось, с каким восторгом я
На жестком облучке присел с тобою рядом?
Ты думаешь: «Зачем он жадным ловит взглядом
По обе стороны дороги темный лес?

Ведь в Питере, поди, каких уж нет чудес!»
Пожалуй, ты и прав… Но знай, земляк любимый,
Мне всяческих чудес милее край родимый,
Мне любо оттого, что едем мы тайгой:
Не снится и во сне столице лес такой!
Как все сибиряки, люблю я бор дремучий,
Где бродит наш земляк косматый и могучий —
Медведь; его у нас «хозяином» зовут, —
И точно, он вполне хозяйничает тут.
Мне Мишка тоже люб: сибирские трущобы
Представить не могу я без его особы.
Давно, когда еще я отроком был сам
И шлялся, как иной зверенок, по лесам,
Запас поэзии беспечно накопляя, —
Уж знал я этого причудника-лентяя:
Встречался ли мне кедр, обросший снизу мхом,
Бруснику ли я брал горстями, как черпком,
Искал ли диких пчел в лесине лиственничной —
Мне так и думалось, что лакомка привычный
Таких лесных даров, таких отборных блюд —
Косматый мой земляк — уж где-нибудь да тут.
Случилось даже нам и лакомиться вместе,
Хотя и не вблизи, но так… шагов за двести.
Заметивши меня — гроза сибирских баб, —
Рябины спелой куст он выпустил из лап
И вежливо привстал, как будто приглашая,
Чтоб я ему прочел стихи, не унывая;
Но я скорей удрал: «Лукав, мол, ты, земляк,