Владимир Каменцев - Океан. Выпуск пятый

Профессиональный моряк через несколько недель после возвращения на берег начинает задыхаться от городского смога, его оглушает лязг трамваев, грохот грузовиков, для него становятся невыносимыми очереди в магазинах, толчея в автобусах. Особенно его тянет в море дождливой осенью или зябкой зимой, тянет туда, где всегда тепло, где почти не бывает штормов, где сейчас так ласково и щедро светит солнце. И ведь это так здорово — уйти из этого неуютного, удушливого, шумного города в середине осени и вернуться весной.

Но пройдет два месяца рейса, и моряк с щемящей остротой начинает ощущать нехватку земных впечатлений. По-человечески можно, конечно, понять, что он скучает по жене, детям, друзьям, но оказывается, это далеко не все: ему уже не хватает тех самых опротивевших городских звуков и запахов, от которых он так стремительно бежал, ему не хватает и пестрой, шумной толпы, и пения птиц, и русского холода. И когда моряк начинает тихой ненавистью ненавидеть этот безмятежно ласковый океан, словно преданный пес лижущий своими волнами борта судна, это вечно синее небо, это вечное лето — значит, рейс подходит к концу.

И встречающим, наверное, трудно понять и поверить, что даже унылое небо, покрытое свинцовыми тучами, моряку гораздо милее и дороже, чем ясный лазурный небосвод в тропиках; что серые мокрые от мороси здания выглядят неизмеримо прекраснее белоснежных вилл и небоскребов в заморских портах; что уткнувшие носы в теплые кашне их бледнолицые и озябшие земляки выглядят гораздо симпатичнее загорелых европейцев в шортах и гольфах, лениво прогуливающихся по набережной Ила Бич в Порт-Морсби на Новой Гвинее или разъезжающих на роскошных автомобилях по магистрали Куин Элизабет Драйв в фиджийской столице Сува.

Здравствуйте, хорошие мои! Я вернулся! Жизнь прекрасна и удивительна, но особенно хороша она, когда после долгой, невообразимо долгой разлуки человек возвращается домой, где тебя очень ждут!

Капитан рыболовного траулера «Антей» Антон Петрович Москалев в погоне за косяком ушел в сторону и в отдалении от группы своих судов взял больше сорока тонн скумбрии. В это время, как назло, скис двигатель, и проклятый дрейф, в суматохе не учтенный молодым штурманом, снес траулер. Сели на банку. Дело это на промысле получило широкую огласку, и Москалев понял, что ему придется расстаться с морем. Как всякий капитан, он был сдержан и внешне спокоен.

А на берегу в управлении начальник отдела кадров сказал:

— Вам лучше уйти самому.

И в тридцать восемь лет капитан «Антея» начал иную, совсем незнакомую ему жизнь.

Ему помогли друзья. Москалев довольно быстро устроился в дипломном отделе порта. Правда, оклад ему дали до смешного маленький, равный окладу жены, преподавательницы истории в школе, которая нисколько не удивилась, когда он принес первую получку, и сказала:

— На берегу все живут так, Антон. Придется отказаться от некоторых привычек.

— Например? — не понял он.

— Например, от поездок на работу в такси.

Но что он мог поделать, если таксисты сами останавливали машину, завидев его. Москалев до сих пор не сменил фуражку с «крабом» на шляпу. И половина таксистов так или иначе знали, что он капитан, некоторые из них раньше плавали с ним, а другие, постарше, помнили его молодого.

Москалева удивляла суетливость начальника дипломного отдела. Ефимов весь день проводил в поисках потерянных бумаг. Причем в эти поиски включался весь отдел, и, захлестнутый общей сумятицей, Антон Петрович тоже рылся в многочисленных папках, и пальцы у него становились серыми от пыли. В конце дня вдруг выяснялось, что нужная бумага лежит на столе у Ефимова. Все успокаивались. Вспоминали, что уже половина шестого, убирали документы в столы, женщины вынимали пудреницы и маленькие зеркальца, а мужчины смотрели в окно, в предвкушении освежающего пива с балыком и футбольного матча по телевизору.

Стоял август, и днем конторские комнаты накалялись, Ефимов ежеминутно вытирал пот со лба большим клетчатым платком или уходил на весь день «к начальству». Когда он уходил, в отделе начинались шушуканья, анекдоты, разговоры по телефону, и никто уже не искал бумажек. Этот шорох, разговоры и безмятежность изредка нарушали посетители. Они входили робко, здоровались почтительно и в нерешительности останавливались у двери, теребя в руках форменные фуражки. При их появлении все смолкали и принимались резво писать что-нибудь или листать папки, и никто не поднимал голову от стола, а вошедший краснел, смущался и осторожно, почти шепотом, говорил:

— Скажите, пожалуйста, к кому обратиться?..

И так как ближе всех к двери сидела инспектор Лямина, то отвечать волей-неволей приходилось ей. И она, царственно повернув голову, говорила посетителю, как провинившемуся ученику:

— Вы грамотны? Надо читать объявления. Ясно написано: прием с трех.

— Извините, — тушевался посетитель и пятился к двери, извините, пожалуйста, я приду позже.

Антону Петровичу хотелось встать из-за стола и мигом выдать нужную бумажку. Но ему пока не доверяли столь сложные дела и лишь иногда, когда в бумагах шла речь о непонятных лоциях или рыбах, обращались к нему, что значит то или иное слово, и он охотно объяснял.

Здесь же, в одном помещении, работали корректоры морских карт — это были, в основном, женщины, и разговоры у них были о покупках, о ценах, а по утрам создавалась очередь у телефона. Они звонили мужьям, беспокоясь, как те доехали на работу, помогали детям решать заданные в школе задачи, заказывали продукты в ближайшем гастрономе. Незаметным и неслышным в отделе был только инспектор по загранкадрам Семен Савельевич. Он молча заполнял толстые тетради, что-то подсчитывал и прерывался лишь затем, чтобы выкурить в коридоре очередную сигарету.

Поначалу он встретил Москалева настороженно и очень как-то обидно объяснил Москалеву цель его устройства в дипломном отделе:

— Это вы здорово придумали, именно здесь, смею уверить, прямой путь для восстановления ваших капитанских прав, все в руках начальства…

— Простите, Семен Савельевич, но у меня подобных целей не было, — прервал его Москалев.

Семен Савельевич смутился, принялся копаться в столе, и после этого разговора они долго присматривались друг к другу.

Город тонул в зелени. По утрам красный кирпич зданий и черепичные крыши в солнечном освещении казались только что созданными. Антон Петрович шел в свой дипломный отдел по тропе мимо зарастающего озера, сворачивал за кооперативным домом и пересекал шоссе около большой желтой цистерны с пивом, которую называли «буренушка». Здесь начинался порт, начинался с рассказов о штормах и ожидании транспортов, о счастливых фрахтах, об удачливых капитанах, со свежего, белого, тающего в жире копченого палтуса, припасенного в рейсе для корешей. Солнце вставало из-за перекрестий мачт. Протяжно гудели траулеры у входа в канал. Разносились звонкие голоса дикторов. Отсюда в город врывался запах сельди, слежавшейся соли, водорослей. От всего этого у Москалева щемило в горле, боль поднималась изнутри, захлестывала, и лишь усилием воли можно было отбросить ее, притвориться даже для самого себя, что это не волнует и что все в порядке.