Вадим Пугач - Антропный принцип

Для чего мне разорванный жест в

Оголтелой глаголице снега,

Если мягкое эхо торжеств,

Подмерзая, становится эго?

Мы не звенья цепи, извини,

Все привычнее, злее, пошлее,

Нас не двое с тобой, мы одни —

В простынях, у друзей, в бакалее.

И снежок в завихреньях своих

На язык попадает не целясь.

Вот и ловим его за двоих,

Будто соли еще не наелись.

Не ври, ты не вовсе чужая,

Давай не затеем грызню.

Тебя нищетой окружая,

И сам я себя исказню.

И после беседы короткой,

Сорвав, точно с вешалки, злость,

Я вспомню, как пахнет селедкой

Невбитый, скривившийся гвоздь.

Все было. Оттасканы грузы

Такие, что сохнет рука.

Ужели ты мусорней Музы,

Неважней, чем эта строка?

Конфета плеснет мараскином

И липкую сладость придаст

Тем картам, что мы пораскинем,

Гадая, кто первый предаст.

Раскрой тетрадку, очини к —

Арандаши, запомни даты,

Мой нелюбимый ученик,

Несобранный и туповатый.

В окно перетекает хмарь,

Висок добьет меня до реву.

– Ты не читай, как пономарь, —

Я говорю Пономареву.

И начинают выплывать

Необязательные вещи:

Какой-то коврик и кровать,

И то размытее, то резче —

Девица на календаре —

Ни посмотреть, ни отвернуться, —

Снег, почерневший в январе,

Таблетка на щербатом блюдце.

– Прочти внимательно главу,

Ответь… А, впрочем, что я, нанят?

Ты мертв, а я вовсю живу,

И кто еще тебя помянет?

Я глупо создан: ничего не забываю, ничего!

Пусть образы виденного давно

Сбиваются в стаю.

Спасибо, создатель, я сделан умно —

Я все забываю.

Туман, истаявшее ничто,

Похлебку пустую

Дырявая память, мое решето,

Пропустит вчистую.

Но тонкая пленка, липкая слизь,

Случайный осадок

На дне решета пузырями зашлись

Бензиновых радуг.

За пыль промежутков, за то да се,

Дорогу к трамваю —

Я каждый день отбываю все,

Что я забываю:

Больницы, влюбленности, имена,

Сапог в подбородок,

Моих мертвецов на одно лицо

(Их так обряжают);

Коляску, скатывающуюся с крыльца,

В ней спящий ребенок, —

Господи, пронеси, – он пронесет,

И я забываю

Три глотка счастья на ведро воды,

Сны, где улетаю от тигров,

Стихи, ускользнувшие в никуда, —

Не хватило дыханья,

И вновь не хватает, идут ко дну

Тяжелые звенья,

Жизнь превращая в сплошную одну

Забаву забвенья.

Десять лет Агамемнон пас Трою,

Ошибался, плошал.

Жаль, что я ничего не построю

Там, где он разрушал.

Море лижет унылую сушу,

Липнет к берегу бриз.

Жаль, что я ничего не разрушу

Там, где строил Улисс.

Жаль, что я не погибну в атаке

На чужом острову.

Жаль, что я не живу на Итаке,

Жаль, что я наяву.

Слышишь, тень набежавшая, – фальшь ты

Или черная шваль,

Жаль, что по-настоящему жаль, что

Ничего мне не жаль.

И жалеть ни о чем не придется,

И уже не пришлось,

Ибо то, что прядется – прядется

И проходит насквозь.

Перетончу, перемельчу,

Уйду от всех решений,

И станет то, о чем молчу,

Точней и совершенней.

Затем и времени дана

Невиданная фора,

Чтоб только не легла спина

Под розгу разговора.

А там – урок, укор, угар.

Я не люблю угара.

Важней, чем выдержать удар,

Уйти из-под удара.

Так заливают пылкий спич,

Давясь водой сырою,

Пока планирует кирпич

На голову герою;

Выплескивают скисший суп

На лысину пророку,

Стирают отпечаток губ,

Почесывая щеку;

Так душат в логове волчат

В отсутствие волчицы.

И напряженно, но молчат.

Молчат. Пока молчится.

О нет, не говорите мне про то,

Как на ходу подметки отрываем,

Но вспомним возмущенное пальто

На женщине, бегущей за трамваем.

Оно клубилось вкруг ее колен

И клокотало шерстяною гущей,

И обнимало жарко, как силен,

Живые плечи женщины бегущей.

Трамвай же, электричеством прошит,

Рогами фейерверки высекая,

Досадовал, зачем она спешит,

Такая фря, бегония сякая.

Куда течет, как пена по устам?

Влечет ли рок? Фортуна ль поманила?

А он и сам гремит по всем мостам

Невы и Сены, Карповки и Нила.

Остановись, мгновение. Не трать

Вслепую силы: ты не на параде.

Услышим тишь. Почуем благодать.

Не ощутим волнения на глади.

Остановись. И наг и недвижим

Застынет мир, и реки подо льдом все.

Но главное, что мы не побежим

И в Петербурге снова не сойдемся.

Люби лишь то, что редкостно и мнимо…

Я думаю с усмешкой анонима,

Письмо не опустившего еще:

Любить ли то, что редкостно и мнимо,

Или напротив – явно и общо?

Чумных надежд собою не питая,

Плету венок на некую плиту,

А вслед за точкой лезет запятая:

Любить ли то, – читай, – любить ли ту?

Читай – любить, люби читать, и как там

Еще спляшу, последний идиот.

Вот так всегда танцуешь перед фактом,

А он монетку в шляпу не кладет.

Он буржуа, и он проходит мимо,

Закрыв лицо воротником плаща.

Он так похож на ту, что явно мнима

И редкостно обща.

Я иду по Левашовскому,

Потому что я правша.

И выплескивает Медведица

Ночь, как воду, из ковша.

И я сызмала и сызгола

Принимаю черный душ,

И всего меня обрызгала

Эта призрачная тушь.

Так что формулами, твердимыми

От тоски или вины,

Точно пятнами родимыми

Вдоль руки или спины,

Застывает жидкость жирная

На виду и не виду,

А я иду по Левашовскому,

Может быть, домой приду.

Смерть, насколько я с нею сталкивался,

неотождествима с кровью…

Просыпаюсь. Но с места не сняться.

Я в подушку впечатал скулу.

Что-то все регулярнее снятся

Эти пятна на бледном полу.

Но не дергайся. Спи и не сетуй

На остаточный облик беды.

Что отходит под мокрой газетой,

То иные оставит следы.

То останется жирною врезкой,