Фердинанд Фингер - Избранное

Однажды в Африке, известно всем везде,

Где речка Лимпопо чудесная струится,

С дороги лишь свернуть, и там невдалеке

Теленочек спустился к озеру напиться.

В том озере кувшинка нежная цветет,

Там крокодил и бегемот сцепляются, как волки,

Зол крокодил на бегемота и наоборот,

И сплетни распускает крокодил, и кривотолки.

Теленочек чудесный из породы «гну»

Хотел из озера воды холодненькой напиться,

А крокодил схватил за мордочку и потащил на дно,

И с криком ужаса фламинго начали кружиться.

Они кричали в ужасе: «Не убивай его!

Эй, бегемот, скорей беги – случилось вдруг несчастье!

Скорей спеши – утянет он его на дно

И там сожрет! Ну, как нам избежать напасти?»

И бегемот затопал, тонны развернув,

Помчался на спасение несчастного теленка,

Огромной пастью крокодила оттолкнув,

Теленка подтолкнул на берег, словно своего ребенка.

Столпилось вокруг все лимпопошное зверье,

В молчанье с изумленьем за происходящим наблюдало,

Как многотонное, нелепейшее существо

Огромным языком теленка все лизало и лизало.

Но умер он, о, горе, утонул, не ожил…

Из бегемота глаз слеза бежала,

Он медленно от мертвого теленка уходил,

И в горести застыв, природа замолчала.

Вдруг прекратился птичий перезвон,

На озере кувшинки и цветы от горя все позакрывались.

Лежит, закрывши глазки, неподвижно он.

И почему не двигается? Звери удивлялись.

Но видел краем глаза добрый бегемот,

Как крокодил теленочка под воду увлекает,

Но все же уходил вдоль озера тихонечко вперед,

Что происходит позади, как бы не замечая.

И все вернулось на круги своя. Теперь

На Лимпопо засуетилась жизнь от края и до края,

Как будто не было трагических потерь.

И это хорошо, ведь вечной грусти не бывает.

Нас тыщи лет терзали, мучили и убивали,

В отличие от бегемота, над жертвой не прольем слезы.

В жестокости своей над ней не зарыдаем,

Нет состраданья больше в нас, давно уж нет, увы.

Нам только ухватить, как жить, мы знаем,

Мы не животные, к тому же над природой мы цари,

Мы умные, мы все на свете понимаем:

«Пред вами суд и правда – все молчи» [10] .

Я видел фильм документальный – эту быль,

Вдруг защемило и затрепетало сердце,

А что над жертвою так редко плачут – этого не позабыл,

А где слезу-то взять – от сердца и души закрыты дверцы.

Коридор коммуналки – вдоль стены керосинки

Запах кислой капусты – недоваренных щей

Проржавелая мойка, в ней кусочки обмылков

И щекотка по телу надоедливых вшей.

Керогаз – керосинка в это время лихое

Были наши кормильцы нас спасали тогда

Из гниющей картошки, да притом с кожурою,

Приготовят котлетку – доживем до утра.

Керосинка на тумбочке – сковородка дымится

Слюдяное окошко, а за ним – фитили.

Без нее нам конец – жизнь должна прекратиться.

Ведь на чем приготовишь? Без нее хоть помри.

Ну, а запах не надо просить повториться.

Навсегда поселился в коммуналке теперь

Если запах собрать – мог бы там появиться

Вдруг шедевр под названием «Кoко Шанель»?

Керосиновый запах, проникающий в стены,

В коммуналке живущим – он проник навсегда.

Уж прошло шестьдесят, он всегда неизменен,

И нередко во сне посещает меня.

В той ушедшей дали – вдруг заохала мама,

Керосинка зафыркала – перестала варить.

И соседка-профессорша – престарелая Дама,

Подсказала нам, к счастью, что надо купить.

В керосиновой лавке мне купить керосина

Для ребенка опасной та покупка была

Вот бутыль и последние деньги для сына

Чтоб купить керосина – и сварилась еда.

Неподдельная радость, мне доверили это

В девять лет. Я, наверное, взрослый теперь.

Притащить керосин, ну, и спички при этом.

Я – счастливый, я – гордый, я быстро – за дверь.

Мы, военные дети, взрослели так рано

По сравненью с теперешнимим были мы старики

Без одежды и обуви, как цветы средь бурьяна

В лихолетье войны выживали, росли.

Станиславского улицей я спешу к керосинной

И бутыль трехлитровую прижимаю к груди.

Я боюсь, что закроется и дорогой недлинной

Я бегу к этой лавке, что там впереди.

Дверь. Толчок. Я – внутри керосинной.

Ой, наверно бы, в обморок упала Шанель.

Этот запах волшебный – смесь запахов дивных.

Ощутишь ты как только приоткрыл эту дверь.

Запах черного мыла, свечей, гуталина

Фитилей, проникающий запах в ноздрю.

Он от бочки большой, что полна керосина,

До сих пор так волнует, почему – не пойму.

В этом сумраке сером, безысходном и мрачном

Продавщица стояла с разливалкой в руке.

И бутыли проворно она заполняла.

По сто грамм «недолива» – оставляя себе.

С драгоценной бутылью бежал я до дома.

Как хотелось немножко пролить и поджечь.

Но нельзя! Ждет семья «дорогого»,

Что должно в керосинке гореть.

А когда высоко самолет пролетает,

Керосин выжигая в форсажном ходу.

Или трактор работает – я ощущаю.

Как парфюм этот запах – я словно в раю.

А бывали деньки – мне запавшие в память.

И деньков этих было два раза в году.

На ноябрьский праздник, а также на майский

Сталин «щедрой рукой» продавал всем муку.

Целых пять килограмм голытьба получает,

Номерок на руке, да всю ночку прожди.

Темный двор, минус 20 – эх, кто это знает

Шестилетки и взрослые – стой и терпи.

А потом всем – награда – не гнилая картошка.

На столе вдруг блины из добытой муки

«Мам, а, мам – ну, добавь нам немножко».

И блины исчезают с нумерованной детской руки.

А страна ведь была победитель фашизма

От победы до смерти Тирана, голода-холода

Дорогим нашим близким подарила Отчизна

Беспросветную серую жизнь на года.

То, что я описал – не в провинции было!

Коммуналки напротив стоял Моссовет!

И начальство высокое постоянно тошнило —

Коммунальные запахи – «их прелестный букет».

Мне недавно приснилась такая картинка

Что Зураб Церетели изваял монумент,

На котором с блинами стоит керосинка

Приглашает прохожих к себе на обед.

Приглашая прохожих, она забывает

Керосином пропитаны эти блины.

Ведь наивная милая не понимает,

Что отведать их некому, кто хотел бы… Ушли…

Москва. Тверская. Далекие, щемящие года.

Там бывшая управа – Моссовет – отсвечивает краснотою.

Напротив домик барский – там неполные три этажа.

И Долгорукий на коне с протянутой к нему рукою.

А домик этот барский, разделенный на клетушки,