Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Скоро в снег побегут струйки,
скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
а хочу журавля в небе.

Теплотой меня пои,
поле юга — родина.
Губы нежные твои —
красная смородина!

Погляжу в твои глаза —
голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
ясно, хорошо в них!

Скоро, скоро, как ни жаль,
летняя долина,
вновь ударится в печаль
дождик-мандолина.

Листья леса сгложет медь,
станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь —
яблоки антоновки.

А когда за синью утр
лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
клад рассыпан — желуди.

Лягут белые поля
снегом на все стороны,
налетят на купола
сарацины — вороны…

Станешь, милая, седеть,
цвет волос изменится.
Затоскует по воде
водяная мельница.

И начнут метели выть
снежные — повсюду!
Только я тебя любить
и седою буду!

Лес окрылен,
веером — клен.
Дело в том,
что носится стон
в лесу густом
золотом…

Это — сентябрь,
вихри взвинтя,
бросился в дебрь,
то злобен, то добр
лиственных домр
осенний тембр.

Ливня гульба
топит бульвар,
льет с крыш…
Ночная скамья,
и с зонтиком я —
летучая мышь.
Жду не дождусь…
Чей на дождю
след?..
Много скамей,
но милой моей
нет!..

Моросит на Маросейке,
на Никольской колется…
Осень, осень-хмаросейка,
дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
то смычком, то скрипкою…
У Горшанова цыганки
в бубны бьют и вскрикивают!..
Вот и вечер. Сколько слякоти
ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте —
до ближайшей оттепели!

Я надел в сентябре ученический герб,
и от ветра деревьев, от веток и верб
я носил за собою клеенчатый горб —
словарей и учебников разговор.

Для меня математика стала бузой,
я бежал от ответов быстрее борзой…
Но зато занимали мои вечера:
«иже», «аще», «понеже» et cetera…

Ничего не поделаешь с языком,
когда слово цветет, как цветами газон.
Я бросал этот тон и бросался потом
на французский язык:
Nous étions… vous étiez… ils ont…

Я уже принимал глаза за латунь
и бежал за глазами по вечерам,
когда стаей синиц налетела латынь:
«Lauro cinge volens, Melpomene, comam!»

Ax, такими словами не говорят,
мне поэмы такой никогда не создать!
«Meine liebe Mari», — повторяю подряд
я хочу по-немецки о ней написать.

Все слова на моей ошалелой губе —
от нежнейшего «ax» до клевков «улюлю!».
Потому я сегодня раскрою тебе
сразу все: «amo», «j'ame», «liebe dich» и «люблю».

О, город родимый! Приморская улица,
где я вырастал босяком голоштанным,
где ночью одним фонарем караулятся
дома и акации, сны и каштаны.

О, детство, бегущее в памяти промельком!
В огне камелька откипевший кофейник.
О, тихо качающиеся за домиком
прохладные пальмы кофейни!

Войдите! И там, где, столетье не белены,
висят потолки, табаками продымленные.
играют в очко худощавые эллины,
жестикулируют черные римляне…

Вы можете встретить в углу Аристотеля,
играющего в домино с Демосфеном.
Они свою мудрость давненько растратили
по битвам, по книгам, по сценам…

Вы можете встретить за чашкою «черного»
глаза Архимеда, вступить в разговоры: —
Ну как, многодумный, земля перевернута?
Что? Найдена точка опоры?

Тоскливый скрипач смычком обрабатывает
на плачущей скрипке глухое анданте,
и часто — старухой, крючкастой, горбатою,
в дверях появляется Данте…

Дела у поэта не так ослепительны
(друг дома Виргилий увез Беатриче)…
Он перцем торгует в базарной обители,
забыты сонеты и притчи…

Но чудится — вот-вот навяжется тема,
а мысль налетит на другую — погонщица
за чашкою кофе начнется поэма,
за чашкою кофе окончится…

Костяшками игр скликаются столики;
крива потолка дымовая парабола.
Скрипач на подмостках трясется от коликов;
Философы шепчут: — Какая пора была!..

О, детство, бегущее в памяти промельком!
В огне камелька откипевший кофейник…
О, тихо качающиеся за домиком
прохладные пальмы кофейни.

Стоят и не валятся дымные, старые
лачуги, которым свалиться пристало…
А люди восходят и сходят, усталые, —
о, жизнь! — с твоего пьедестала!

Грифельные доски,
парты в ряд,
сидят подростки,
сидят — зубрят:

«Четырежды восемь —
тридцать два».
(Улица — осень,
жива едва…)

— Дети, молчите.
Кирсанов, цыц!..
сыплет учитель
в изгородь лиц.

Сыплются рокотом
дни подряд.
Вырасту доктором
я (говорят).

Будет нарисовано
золотом букв:
«ДОКТОР КИРСАНОВ,
прием до двух».

Плача и ноя,
придет больной,
держась за больное
место: «Ой!»

Пощупаю вену,
задам вопрос,
скажу: — Несомненно,
туберкулез.

Но будьте стойки.
Вот вам приказ:
стакан касторки
через каждый час!

Ах, вышло иначе,
мечты — пустяки.
Я вырос и начал
писать стихи.

Отец голосил:
— Судьба сама —
единственный сын
сошел с ума!..

Что мне семейка —
пускай поют.
Бульварная скамейка —
мой приют.

Хожу, мостовым
обминая бока,
вдыхаю дым
табака,

Ничего не кушаю
и не пью —
слушаю
стихи и пою.

Греми, мандолина,
под уличный гам.
Не жизнь, а малина —
дай бог вам!

Быстроходная яхта продрала бока,
растянула последние жилки
и влетела в открытое море,
пока от волненья тряслись пассажирки.

У бортов по бокам отросла борода,
бакенбардами пены бушуя,
и сидел, наклонясь над водой, у борта
человек, о котором пишу я.

Это море дрожит полосой теневой,
берегами янтарными брезжит…
О, я знаю другое, и нет у него
ни пристаней, ни побережий.

Там рифы — сплошное бурление рифм,
и, черные волны прорезывая,
несется, бушприт в бесконечность вперив,
тень парохода «Поэзия».