Генри Лонгфелло - Эванджелина

Молча слушала Эванджелина: ее захватила
Странная прелесть легенд; и пустынная дикая местность
Ей представлялась волшебной, а смуглая гостья — колдуньей.
Медленно вышла луна из-за горных вершин, озаряя
Маленький лагерь, лучами касаясь темнеющих листьев,
Дебри бескрайних лесов наполняя таинственным светом.
Неподалеку ручей мелодично журчал, и шептались
Ветви, покачиваясь в вышине и чуть слышно вздыхая.
Эванджелина, в чьем сердце любовь безраздельно царила,
Вдруг ощутила страх безотчетный, — он в душу прокрался
Скользкой, холодной змеей, вползающей в ласточкин домик.
То был не просто испуг: ей казалось, что в воздухе ночи
Веет холодным дыханием потустороннего мира,
Что и она, как та девушка в сказке, преследует призрак...
С этим она и уснула, во сне же все страхи исчезли.

Утром, когда они, снявшись с ночлега, пустились в дорогу,
Женщина Шони сказала: «Неподалеку отсюда,
В горной долине живет вождь миссии, Черная Ряса.
Учит он здешний народ, говоря про Христа и Марию;
Люди смеются и плачут, слушая эти рассказы».
Тут, повинуясь наитью, воскликнула Эванджелина:
«Едемте в миссию, там ожидают нас добрые вести!»
Сразу они повернули коней и еще до заката
Шум голосов впереди за холмом услыхали — и вскоре
Возле реки, среди луга, шатры христиан увидали,
Маленькое поселенье миссии иезуитской.
Под исполинским развесистым дубом индейцы и вождь их,
Черная Ряса, молились усердно. Спаситель с распятья,
К дубу прибитого, из-под нависшей лозы виноградной
С мукой глядел на толпу стоящих внизу на коленях.
Это была их сельская церковь. Сквозь редкую кровлю
Переплетенных ветвей поднимались напевы молитвы,
Смешиваясь по пути с шептаньем и вздохами листьев.
Путники, молча приблизясь, колени свои преклонили
На травянистом полу и вторили тихо вечерне.
Службу закончив и благословенья кругом рассыпая
Неутомимой рукой, как сеятель злаков средь пашни,
Честный служитель божий приблизился и обратился
К ним с приветом; когда же услышал знакомые звуки
Речи родной на чужбине, радостно заулыбался
И пригласил незнакомцев к себе. На циновках и шкурах
Гости расселись в просторном вигваме, отведали свежих
Желтых лепешек маисовых, чистой водой запивая.
Выслушав их рассказ, священник торжественно молвил:
«Шесть еще дней не прошло, как, на этой самой циновке
Сидя возле меня, Габриэль поведал мне ту же.
Грустную повесть; потом он встал и отправился дальше».
Полон участья был голос монаха, но каждое слово
Падало на сердце Эванджелины, как ранней зимою
Снежные хлопья ложатся на опустевшие гнезда.
«К северу двинулся он, — добавил монах, — но вернется
Осенью, по окончанью охоты, к нам в миссию снова».
Тихо, смиренно тогда промолвила Эванджелина:
«Ради печали моей — позвольте мне с вами остаться».
Это решение всем показалось разумным; и утром,
Сев на коней, повернули домой Базиль с остальными,
Эванджелина же в миссии ждать Габриэля осталась.

Медленно, медленно, медленно дни потянулись за днями
И за неделями месяцы... Вот уж побеги маиса
Из чуть заметных ростков превратились в могучие стебли,
Над головою шумящие; и между сомкнутых листьев
Зрела пожива для белок и корм для ворон черноризых.
Вот уже девушки листья сорвали со спелых початков;
Щеки алели у тех, кому красный початок попался:
Красный сулил жениха, а кривой называли «воришкой».
Но и красный початок не мог возвратить Габриэля.
«Веруй, терпи и надейся! —священник твердил. — И молитвы
Наши услышит господь! Взгляни вот на это растенье;
Нежные листья его протянуты прямо на север,
Этот невзрачный и хрупкий цветок по прозванию компас
Создан господней рукой, чтобы путник не мог заблудиться
В диком безлюдном краю, в бескрайней как море пустыне.
Вера — цветок путеводный в душе человека, где страсти
Ярче цветут, чем она, и пышнее и благоуханней;
Но аромат их тлетворен, и вид их ведет к заблужденью.
Вера одна указует нам путь и венки нам готовит
Из золотых асфоделей, покрытых росою забвенья».

Осень прошла, наступила зима, — Габриэль не вернулся;
Вновь распустились бутоны весны, и в лесах прозвучала
Нежная песня малиновки, — но Габриэль не вернулся.
Только с горячим дыханием лета слух к ним донесся —
Сладостней птичьего пения и ароматов медвяных, —
Слух, что в лесах на востоке, севернее Мичигана,
В хижине возле реки Сагино Габриэль поселился.
С миссией девушка грустно простилась и в путь поспешила
С шедшей к озерам Святого Лаврентия группой индейцев.
Но когда наконец после долгой опасной дороги
В дебрях лесных отыскала она тот охотничий домик
Возле реки Сагино, — был он пуст и полуразрушен!

Долго, печально тянулись годы; и в разное время,
В разных местах молодую скиталицу люди встречали.
То средь больничных палаток моравских миссионеров,
То у солдатских костров, на полях отгремевших сражений,
То в одиноких селеньях, то в городах многолюдных, —
Тихо, как призрак, она появлялась и вновь исчезала.
Юной красавицей, полной надежд, она вышла в дорогу;
В горьком и тщетном пути постарела она и поблекла.
Каждый год уносил красоты ее прежней частицу,
С каждым годом все глубже делалась пропасть унынья.
В темных ее волосах седина надо лбом засверкала —
Отсветом жизни иной, показавшейся над горизонтом
Существованья земного, как проблеск зари на востоке.

В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.
Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,
На берегах живописных лежит им основанный город.
Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;
Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —
Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,
К этому берегу и принесло по бушующим волнам
Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.
Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,
Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.
Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,
Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.
Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило
Слуху ее и Акадию милую напоминало, —
Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.
Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий
В этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу,
К этой стране обратились мысли ее и стремленья.
Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,
Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарный
С яркими лентами рек, долинами и городами, —
Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,
Мир увидала она в сиянье любви и пред нею
Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею.
Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,
В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,
Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.
В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,
Годы власти над ним не имели; он не изменился,
Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.
Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —
Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.
Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,
Свой аромат расточая, убыли не претерпела.
Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:
Всею душою отдаться святому призванью Христову.
Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно
Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,
Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,
Где презираемы всеми ютились болезни и горе.
Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,
Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —
Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.
Часто на ранней заре, когда огородник немецкий
Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами,
Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.