Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961

Он только трусости не прощал
И это на книгах возмещал:
Кто смирностью козыряли,
Прочно на полках застряли.

Забыв, как сам он спины гнул,
Читатель нас за язык тянул,
Законопослушными брезгал
И аплодировал резким.

Хотя раздражала многих из нас
Читательская погонялка,
Хотя от нажима рассерженных масс
Себя становилось жалко, —
Но этот повышенный интерес
Сработал на литературный процесс.

На экране — безмолвные лики
И бесшумные всплески рук,
А в рядах — справедливые крики:
Звук! Звук!
Дайте звук, дайте так, чтобы пело,
Говорило чтоб и язвило.
Слово — половина дела.
Лучшая половина.

Эти крики из задних и крайних,
Из последних темных рядов
Помню с первых, юных и ранних
И незрелых моих годов.

Я себя не ценю за многое,
А за это ценю и чту:
Не жалел высокого слога я,
Чтоб озвучить ту немоту,
Чтобы рявкнули лики безмолвные,
Чтоб великий немой заорал,
Чтоб за каждой душевной молнией
Раздавался громов хорал.

И безмолвный еще с Годунова,
Молчаливый советский народ
Говорит иногда мое слово,
Применяет мой оборот.

Любитель, совместитель, дилетант —
Все эти прозвища сношу без гнева.
Да, я не мастер, да, я долетал
Не до седьмого — до шестого неба.

Седьмое небо — хоры совершенств.
Шестое небо — это то, что надо.
И если то, что надо, совершил,
То большего вершить тебе не надо.

Седьмое небо — это блеск, и лоск,
И ангельские, нелюдские звуки.
Шестое небо — это ясный мозг
И хорошо работающие руки.

Седьмое небо — вывеска, фасад,
Излишества, колонны, все такое.
Шестое небо — это дом, и сад,
И ощущенье воли и покоя.

Шестое небо — это взят Берлин.
Конец войне, томительной и длинной.
Седьмое небо — это свод былин
Официальных
о взятии Берлина.

Сам завершу сравнения мои
И бережно сложу стихов листочки.
Над «и» не надо ставить точки. «И»
Читается без точки.

Многого отец не понимал,
Например, значенья рифмы.
Этот странный молоточек
Беспокоил, волновал его.

А еще он думал: хорошо
Пишет сын, но слишком много платят.
Слишком много денег он берет.
Вдруг одумаются, отберут назад.

— Это правда? — спрашивал отец,
Если сомневался в этой правде,
Но немедля вспоминал, что я
С детства врать не обучался.

Сколь невероятна ни была
Правда моего стихотворенья,
Сердце барахлящее скрепя,
Уверял отец, что это правда.

Инженером я не стал. Врачом —
Тоже. Ремеслу не обучился.
Офицером перестал я быть —
Много лет, как демобилизовался.

Первым и в соседстве и в родстве
И в Краснозаводском районе [44]
Жил я только на стихи.
Как же быть могли они неправдой?

Актеры грим смывают
И сразу забывают,
В которой были роли
И что они играли.

Актер берет актрису,
Идет с ней в ресторан.
Ему без интересу,
Чего он растерял,
Какое сеял семя.
Он просто ест со всеми.

Мне дивны факты эти.
У нас другой фасон.
Звенит звонок в поэте,
Звенит сквозь явь и сон.

Звоночек середь ночи
Поднимет, шлет к столу,
Чтоб из последней мочи
Светить в ночную мглу.

Сначала помогает,
А после — помыкает,
Зато звенит — всегда
В дни быта и труда.

Сосредоточусь. Силы напрягу.
Все вспомню. Ничего не позабуду.
Ни другу, ни врагу
Завидовать ни в чем не буду.

И — напишу. Точнее — опишу,
Нет — запишу магнитофонной лентой
Все то, чем в грозы летние дышу,
Чем задыхаюсь зноем летним.

Магнитофонной лентой будь, поэт,
Скоросшивателем входящих. Стой на этом,
Покуда через сколько-нибудь лет
Не сможешь в самом деле стать поэтом.

Не исправляй действительность в стихах,
Исправь действительность в действительности
И ты поймешь, какие удивительности
Таятся в ежедневных пустяках.

Начну по порядку описывать мир,
Подробно, как будто в старинном учебнике,
Учебнике или решебнике,
Залистанном до окончательных дыр.
Начну не с предмета и метода, как
Положено в книгах новейшей эпохи,—
Рассыплю сперва по-старинному вздохи
О том, что не мастер я и не мастак,
Но что уговоры друзей и родных
Подвигли на переложение это.
Пишу, как умею, Кастальский родник
Оставив удачнику и поэту.
Но прежде, чем карандаши очиню,
Письмо-посвящение я сочиню,
Поскольку когда же и где же видели
Старинную книгу без покровителя?
Не к здравому смыслу, сухому рассудку,
А к разуму я обращусь и уму.
И всюду к словам пририсую рисунки,
А схемы и чертежи — ни к чему.
И если бумаги мне хватит
и бог
Поможет,
и если позволят года мне,
Дострою свой дом
до последнего камня
И скромно закончу словами;
«Как мог».

И положительный герой,
И отрицательный подлец —
Раздуй обоих их горой —
Мне надоели наконец.

Хочу описывать зверей,
Хочу живописать дубы,
Не ведать и не знать дабы.
Еврей сей дуб иль не еврей,

Он прогрессист иль идиот,
Космополит иль патриот,
По директивам он растет
Или к свободе всех зовет.

Зверь это зверь. Дверь это дверь.
Длину и ширину измерь,
Потом хоть десять раз проверь
И все равно: дверь — это дверь.

А — человек?
Хоть мерь, хоть весь,
Хоть сто анкет с него пиши,
Казалось, здесь он.
Нет, не здесь.
Был здесь и нету ни души.

Как испанцы — к Америке,
Подплыву к современности.
Не мудрее Колумба,
Принимать я привык
За Америку — Кубу,
Остров — за материк.
Я поем кукурузы,
Табаку покурю,
Погружу свои грузы,
Племена покорю,
Разберусь постепенно
В том, что это — не Индия.
В том, что здесь нестерпимо,
В том, что внове увидено,
Что плохое, что славное.
Постепенно и планово
Насобачусь я главное
Отличать от неглавного.

Стояли сосны тесно,
Блистали сосны росно.
Прямые как отвес, но
Развесистые сосны.
И можно длить и холить речь,
Сравненьем тешить новым,
А можно просто рядом лечь
И подышать сосновым.