Сергей Аман - В садах судьбы

любовь горит!

Кричу я, задыхаясь,

и горлом - кровь:

"Да здравствует большая

моя любовь!"

А по фасаду неба

горизонт

трепещущей растёкся

живой

слезой...

РАССТАВАНИЕ

Отныне обречён

дверь отпирать ключом,

валиться на кровать

и думать ни о чём.

В САДАХ СУДЬБЫ

И вот уж яблоки опали,

пусты зацветшие листы.

Пускай грустны мои печали,

в них нет и привкуса беды.

Чисты синеющие дали.

И мы в преддверии зимы,

конечно же, мудрее стали.

Не стали счастливее мы.

И петь, и плакать мы устали,

благословляли и кляли,

и верить мы не перестали,

и в вере сил не обрели.

... и лишь следы в

садах судьбы...

К ТРИДЦАТИ

К тридцати седины

на висках не спрячу.

Но ещё отчаянней

верю я в удачу!

К тридцати мысль моя

видимо окрепла:

из камней строю дом,

а любовь - из пепла.

Жить так жить! Говорить

не имеет смысла.

На вершине крутой

жизнь моя зависла.

Билась жизнь в двери лбом,

а от счастья слепла.

А теперь из камня дом,

а любовь - из пепла.

Как я лез, как я полз,

ах, до той вершины!

Соскользну теперь легко

с парной половины.

Даже если потом

помниться в веках мне

из золы моя любовь,

а мой дом из камня...

***

Боль души своей глуша

тяжело, с надрывом,

ухожу я от тебя

шагом торопливым.

Пролетают надо мной

птиц крикливых стаи,

только что-то по весне

вновь их возвращает.

Почему не держат их

солнечные блицы?

Помнишь, ты сказала мне:

"Ты похож на птицу..."

ТАК ЛИ ЖИЛ

Так ли жил иль жил не так, как надо,

к тридцати годам не разобрать.

Но не спится по ночам - нет сладу

с совестью, что не желает спать.

Точит мозг вопрос такого рода:

чтобы что-то на земле понять,

то ли верить надо мне во что-то,

то ли что-то надо объяснять?

Но не верится, как ни стараюсь.

Видно, что-то лопнуло в душе.

Объяснять и вовсе не пытаюсь,

так как всё объяснено уже.

Я лежу, курю в своей постели.

За окошком звякает трамвай.

А душа от боли рвётся в теле

и кричит, хоть рот ей зажимай...

* * *

Меня родня осудит.

Друзья?.. Те не поймут.

Любимая забудет,

что её писем ждут.

Осунутся вокзалы

в тоске и суете

и женщины, что будут,

не те,

не те,

не те...

ПОД НОВЫЙ ГОД

Занавесит окна ледяным узором,

веткою еловой разукрашу дом.

Постучится в двери странник безнадзорный,

карлик невезучий по прозванью "гном".

Он приносит счастье тем, кто глуп и молод,

кто не выпускает радости из рук.

Мне не надо счастья и любовный голод

пусть других тревожит. Мне же недосуг.

Сяду с другом рядом, обниму за плечи,

не скажу ни слова. Он поймёт всё сам.

В этот новогодний и последний вечер

не доверю душу пагубным словам.

Только за окошком ветер воет, злится

и разносит снежный и бездушный хлам.

Карлик молча встанет, мол, воды напиться,

и закроет двери за собою сам.

Мороз безмолвием звенел. И в сумерках белесоватых клочками посеревшей ваты на крышу дома дым осел.

* * *

Спать, спать, спать! И выдумывать нечего.

Для того ли дана нам кровать,

чтобы мыслью своей гуттаперчевой

из бессонниц слова корчевать,

поворачивать так ли их, сяк ли,

и опробывать точность на вкус?

Сны дневные до завтра иссякли.

Мозг ночной избирательно пуст.

Я вбежал к ней весёлый и шумный, снег стряхнул с рукавов пальто, стал кричать, что люблю безумно женщин, зимнюю вьюгу, вино, сбросил кошку с дивана на пол, декламировал ей стихи про чужие, но мне знакомые упоительные грехи, добрался до гитары старенькой, лихо взял разудалый аккорд, а она мне сказала: "Маленький, ты пришёл ко мне! Как я рада! Как мне жалко тебя..." - и вот у меня не осталось слов и меня покинули силы.

ФОРМУЛА ЗИМЫ

Если все цвета из спектра

наложить, то снежный свет

суммою огня и ветра

брызнет в осени просвет.

Этот снег рисует зиму:

ветки, крыши и забор -

ежезимне повторимый

бело-чёрный, утончённый

в зримой грубости узор.

Всё, что напитало зренье,

всё, что зрело до сих пор,

воплотит до удивленья

чёрно-белый и умелый

в грубой зримости узор.

Оттого, что цвет есть радость,

вновь торжественной тоской

нас объемлет зимний градус

и покой,

покой,

покой...

* * *

Мы обнимаем женские тела, а

души их

восходят к облакам...

Струясь сквозь пальцы наши -

к облакам...

Комнатка наша - четыре угла,

две занавески и два окна,

стол, шифоньер, стул и тахта -

разве нам маленькою была?

Жар накалённого чаем стакана,

порванный синий диванный валик,

что в изголовье с тобой мы клали -

разве пальцы мои ощущали?

Пепельница из банки консервной,

взрезанной рукой моей нервной,

в короне окурков и в ореоле

дыма, сереющего, как кролик,

рядом с тахтою.

А на тахте -

лик полусонный в волос дремоте.

Мы половинки. Мы друг без друга

две половинки единого чуда.

Дым расплывался слоёными волнами.

Рядом со мной

богородица сонная.

Блики реклам и дрожанье руки.

О, обними и на сердце усни!

Ты вздрагиваешь. Тебя что-то испугало.

Смотришь на меня удивлёнными чужими

глазами. Я не выдерживаю и ложусь на

спину, смотрю в потолок. А там...

Дым расплывался слоёными волнами.

На потолке

богородица сонная!

Дымно-иконная, голубоокая, живая,

родная,

такая далёкая...

Смотришь печально

взглядом прощальным

и, как роса высыхает, таешь...

В дальнем углу засветилась звезда.

Милая!

Что ты?

Куда ты?

Куда?!

Уходят женщины.

Мне их не возвратить.

Уходят женщины

своей походкой странной.

Уходят...

Но не обрывают нить,

а оставляют.

Для воспоминаний...

СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ В ПОЛЫХАНЬИ ЗАРНИЦ

Майское, ночное, дождевое...

Облака растянуты, как ткань.

Под сверканье музыки немое

пьяная буянит соловьянь.

Что ей дождь? Льняная непогода

раздувает горло, как меха.

На исходе песенного года

ночь тиха.

* * *

Каждой ночью, как в калейдоскопе,

неба цветоразнь не предсказать.

Не поможет предыдущий опыт

эти несуразности связать.

Голубо-коричневое, Розов

снизу подступающий рассвет.

Жизнью движут лишь метаморфозы,

ничего законченного нет.

МАЙСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ

Закатает свет под валик

полночи малярный мах,

и во тьме плывёт, всплывает

пенье пресноводных птах.