Сергей Аман - Сирень под пеплом

С горлом я провалялся в больнице четыре месяца. Тех ребят поймали, судили. Несколько раз ко мне в палату приходил следователь. Говорить я ещё не мог, писал ему на бумаге обо всём, что произошло в тот день. О Наташе я не упоминал, объясняя драку тем, что ребята пристали ко мне из-за сигарет. Наконец меня оставили в покое.

Через четыре с лишним месяца, выписавшись из больницы, я вышел на ватных ногах под падающий крупными хлопьями снег. Дрожащее тело казалось незнакомым, чужим, я словно был пуст внутри. Рядом семенила плачущая бабушка. Мной владело тупое безразличие.

Прошло восемь серых месяцев. Днём я работал, вечером валялся на кровати, пытаясь читать. И вот вновь наступил июнь. Отхлестали майские дожди, дни начинаются недолгой утренней прохладой, и к полудню всё заливает солнце. А вечера стоят такие тёплые, что, вдыхая полной грудью, не можешь надышаться. Но ночи... ночью... Лишь только ночи глядят мне вслед.

1982 г.

Друзьям и бабушке,

Прасковье Петровне Чураевой,

моему началу.

Скучно на этом свете, господа!

Николай Васильевич Гоголь

Ах, Николай Васильич, Николай Васильич, как же Вы заблуждаетесь! Доведись Вам побывать хоть раз в Туркмении, Вы сразу поняли бы всю поспешность своего заявления. Пойдёмте вместе, я вам покажу всю невозможность скуки в этом мире.

Ах, какие здесь ночи! Ну куда до них украинским! Да где ещё увидеть столько звёзд, где столько тишины вольётся в уши и где ещё вберёте вы в себя столько тепла, покоя, упоенья?! О пиршественность туркменской летней ночи! Лишь только набросит безлунный июльский вечер на просторный стол пустыни тёмно-синюю скатерть тьмы, лишь только проявятся на фиолете воздушной ткани серебряные чаши звёзд, лишь только расплещется во всю ширь небесную хмельная Млечная река, как наступает на всём положенном республике пространстве безудержный разгул покоя. Теплотою, тьмою, тишью дышит каждая частичка окружающего. Немолчный звон невидных насекомых не нарушает, а сопровождает тишину, не давая стать ей оглушающей. Правда, изредка взволнует гладь покоя истошный крик осла, который, как поэт туркменской ночи, ревёт всегда будто в последний раз. Конечно, тут же пожурят поэта за беспорядок вечно бодрствующие псы и вновь затихнет всё на долгие часы. Лишь звон в траве да невесомый воздух и лишь покой, покой, покой во всём.

Тот городок, в который мы вступаем, лежит неразличимый, бестревожный. Не разглядеть его до той поры, пока не засветлеется восток, омытый нежно влажным светом солнца. Светает долго, можно осмотреться. Так что ж это за городок? Дома, дворы, навесы с виноградом да пыльные деревья вдоль дорог. Таких найдётся не один десяток.

А солнце ни минуты не теряет и быстро разливается окрест. Пока что лёгкий свет и свежий воздух не предвещают никакой жары. Но неуклонно наполняется пространство зудящим зноем. Он держится сначала лишь на крышах, а вскоре скатывается и во дворы. Но зной всегда опережают люди. Они выходят из своих дверей и громоздят по плитам казаны. Звенят тазы, фырчат, плюются краны и нежит стены ясный детский смех. А это значит - наступило утро.

Вот какую ночь и какое утро проспал Воха и теперь ворочался под тонким бледно-розовым давно выцветшим покрывалом, втискивая голову в прохладную щель меж подушкой и простынёй и пытаясь продлить хоть на несколько мгновений блаженное состояние человека, уже выспавшего все отведённые для сна сроки, но знающего, что никто не запретит ему спать ещё и ещё, и мучающегося нудно-сладкой истомой. Ох, уж эти воскресные дни! Ну куда от них деться? Куда деться от проклятых мух, которые тотчас облюбуют высунувшуюся из-под застиранной материи коленку или локоть и начнут бездушно и методично щекотать твою кожу? Куда деться от немилосердного обвала света и тепла, равномерно распространяемых утренним солнцем и заставляющих тебя потеть и кувыркаться на матрасе в поисках местечка, в которое можно было бы уткнуть лицо и пить, пить живительную прохладу? Но нет, нет счастья там, где его ищешь! Жалкие лохмотья тени, падающие наискось с засыхающих лоскутьев виноградника, не спасают. Солнце властвует всем!

А меж тем соседи уже давно поднялись, кричат на своих ребятишек, неутомимо носящихся спозаранок по двору, стучат вёдрами, набирают воду из кранов, зная по опыту, что к обеду от этих злых железок ничего кроме фырканья и кашлянья не дождёшься, разжигают расположенные прямо под открытым небом газовые плиты. Потусторонняя соседка уже пилит за что-то мужа, и ее голос, злой и тонкий как иголка, царапает Вохе барабанные перепонки. На веранде тарахтит тарелками мать. Вот слышен и её обычный воскресный призыв:"Во-ова, вставай завтракать!"

Воха очумело соображает, что ему теперь делать, и хриплым спросонок голосом отвечает:"Я не хочу, мам, потом!.." Но вставать когда-нибудь придётся. И, обессиленный принятым вдруг решением, Воха вяло откидывает покрывало и сползает на край топчана. Чистить зубы не хочется. А надо... И на что дана жизнь человеку, если вся она уходит на мелочные и досадные "надо"? Сейчас надо зубы чистить, потом надо завтракать, а завтра, допустим, надо на работу идти... А жить-то когда? Воха смутно чувствовал, что он живёт не так, как ожидалось им несколькими годами ранее, что жизнь пролетает мимо, как ветер, который только обдувает его, но остановить который не в его силах. Может быть, надо бежать вместе с прохладной воздушной массой?.. Опять "надо". Э-эх!.. Смешно.

Воха спускает ноги с топчана и нащупывает ими свою летнюю обувь, прозывающуюся в разных регионах по-особому, как-то:"вьетнамки", пляжные тапочки, "лягушки" и прочее, а в Туркмении известную почему-то под названием "сланцы". Протянув резиновый стебель, врастающий в толстую подошву, меж пальцев ступни, он дошлёпывает по бетону до стола. Фу ты, как нерадостно в полости рта! Сколько раз зарекался набираться пива по субботам, ан нет же. А впрочем, что ещё делать? Запрокинув чайник перед лицом и нетерпеливо сплёвывая нацеживающиеся чаинки, Воха жадно глотает тёплый напиток прямо из носика. В-вот! Теперь можно жить... А как?

Воха садится на стул и думает, обводя проясняющимся взглядом свои владения. Ага, виноград уже, должно быть, сладкий. Он подтаскивает стремянку к усмотренной им кисти и, тяжело, по-стариковски, взобравшись на неё, дотягивается до соблазнительницы. Прямо тает во рту! Устроившись на верхней площадке стремянки, Воха с высоты своего положения вновь озирает пространство, ограниченное по периметру полускрытой виноградником металлической сеткой. К Шохе что ли сходить? Он спускается и, оставив на месте лестницу, добирается до стола. Опять хлебница не закрыта! И когда приучишь родителей к порядку? А виноград с хлебом ещё вкуснее. Подсохнувший хлеб скрипит на зубах как фанерный...