Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Вымчать.
Поселить её в светелке,
вечно нежить, вместе с нею быть.
И пускай ночами ходят волки.
Нет,
Алену мне не разлюбить!..

Я живу.
Не так живут поэты.
Без больших желаний, без любви.
Тяжко.
Хоть пишись в анахореты,
уходи в леса и там живи.

А найдись вот в жизни повсечастной
девушка, которой так блистать,
чтобы стать Еленою Прекрасной, —
мне бы тут же серым волком стать!

И к чему б тогда нужны преданья,
серые от пепла времена,
и к чему борьба за обладанье
мумией-красавицей нужна?

Ни к чему,
когда такой царевной
в госпитале города Орла
кастелянша — Нина Алексевна —
дочь свою доярку назвала.

Шикарно зимнее убранство!
Зима, как сказка, вся в лучах.
Снегами сковано пространство —
оно в надежных обручах.

Трещат, как грецкие орехи,
морозцы мартовской земли.
Снега по самые застрехи
землянку нашу занесли.

Мы в ней сидим и балагурим
о неприветливой пурге,
глаза у жаркой печки щурим,
взахват табак трофейный курим
и карачуним о враге.

Но как ни занят ты вниманьем,
как долго ни ведется спор —
любому хочется молчаньем
переиначить разговор.

И я решаю затаенно:
перед отъездом «на войну»,
хотя бы жбанчик самогона
и рядом женщину одну,—

не ради прихоти,
не ради
приобретенья теплоты.
Нет, чтоб в ее печальном взгляде
найти знакомые черты,
найти разлуки ощущенье…

А что касается вина,
то это «чудное мгновенье»
мы дальше встретим, старина.

Но так как мы сейчас «вне сводки»,
с блиндажной дружим тишиной,
и не предвидится
ни водки,
ни рядом женщины одной, —

у печки, кончив разговоры,
заводит песню старшина,
в которой есть и ласки-взоры,
и реки, полные вина!

Есть сыновья у меня, друзья,
славные сыновья!
Один — Александр,
Владимир — другой,
и каждый — мой дорогой…

Владимиру — семь,
Александру — пять.
Дружно живут они:
дерутся, ссорятся и опять
мирятся. Учатся рисовать.
Так напролет все дни.

Володька — тот понимает бой.
Рисует ежели самолет,
то обязательно со звездой
и непременно звездой вперед.

Фриц получается у него —
весь в крестах,
угловатый, злой,
с волчьей мертвою головой
и обязательно неживой.

Танки, орудия — все в дыму.
Точно. Как на войне.
Пишет: «Папочке моему» —
и отсылает рисунки мне.

Есть фотография у меня,
на карточке вся семья
(фото арбатское): сыновья,
жена, посредине — я.

Я ношу ее на войне,
чувствую, коль взгляну, —
сразу становится легче мне
переносить войну.

Тружусь я здесь, чтоб скорей разбить
врага. Чтобы скорее к ним —
к золотым сыновьям своим…
Ветром боя вперед гоним,
я их спешу любить.

Любить,
чтоб когда-нибудь в тишине
им, не уставшим ждать,
сказку страшную о войне
шепотом рассказать.

Гвардейцы!
Друзья мои по ружью!
У всех вас есть сыновья.
И каждый любит свою семью,
наверное, так, как я.

Мы связаны с вами одной судьбой,
мы к детям рвемся.
Но рядом бой.

Нужно кончать его. Поскорей.
Нужно фашиста с землей сровнять,
чтоб неожиданно
у дверей,
как маленьких мучеников,
сыновей,
своих
золотых сыновей обнять.

Ничего от меня не таи,
посвяти меня в тайны свои.

Расскажи мне в письме обо всем:
что ты думаешь, чем ты живешь,
кто стучится в твой низенький дом
и кого ты негаданно ждешь?

Если ты по случайной вине
не решишься мне тайны открыть,
я, разлуку ревнуя к войне,
в одиночестве буду ходить.

Посвяти меня в тайны, свои,
ничего от меня не таи.

Если б мир через руки мои
проходил, как испытанный друг,
и неведенье для семьи
обернулось бы зеркалом вдруг,
ты б увидела молний клинки,
орудийные вспышки во мгле
и меня на военной земле
у могучей славянской реки.

Зубы стиснув, я все выносил —
и огонь и тоску по тебе;
ты была мне опорой в борьбе
и незримым источником сил.

Лишь тогда ты могла бы понять,
по исчезнувшей тайне скорбя,
как я долго не мог умирать
ради Родины, ради тебя.

Словно в панциря жесткой броне,
я любимым ходил на войне.
Ты забыла — и в страшном огне
ливни пуль устремились ко мне.

Но пока они где-то в пути,
и мгновенья пока впереди,
поспеши, поспеши, поспеши,
солнцем сердца мой мрак освети
и свинец в зашипевшей тиши
от меня, от себя отведи!

Ты спасла меня. Слава тебе!
Коль случится мне быть одному,
за победу — в случайной избе —
первый ковш за тебя подниму;
за тебя, возвращенье мое,
да святится имя твое!

Вот и все. Я не ведаю мук.
Но в бою, где мы честью живем,
расстояния долгих разлук
мы с неверием тайной зовем.

И не тайной. А больше — судьбой:
той, что все-таки зла, но тепла…
Будь же тайной, но только такой,
чтоб разлука святою была!

В лицо солдату дул низовый,
взор промывала темнота,
и горизонт
на бирюзовый
и розовый менял цвета.

Передрассветный час атаки.
Почти у самого плеча
звезда мигала, как во мраке
недогоревшая свеча.

И в сумраке, не огибая
готовой зареветь земли,
метели клином вышибая,
на Каму плыли журавли.

Сейчас рассвет на Каме перист,
лучист и чист реки поток,
в ее низовьях — щучий нерест,
в лесах — тетеревиный ток.

Солдат изведал пулевые,
веселым сердцем рисковал,
тоски не знал, а тут впервые,
как девочка, затосковал.

Ему б вослед за журавлями —
но только так, чтобы успеть,
шумя упругими крылами,
к началу боя прилететь…

Возникнуть тут, чтоб отделенье
и не могло подозревать,
что до начала наступленья
солдат сумел одно мгновенье
на милой Каме побывать…

Вдруг — словно лезвие кинжала:
вдоль задремавшего ствола
мышь полевая пробежала,
потом рукав переползла.