Алексей Недогонов - Дорога моей земли

И наш автоматчик
с гневом солдата
в последний
войны напряженный час,
в последней атаке
из автомата
выстрелит в немца
последний раз.

И над чужою страною
росчерк
зенитки нашей
мглу рассечет:
последний
фашистский
бомбардировщик,
объятый пламенем,
упадет.

И русским женщинам
в их волненье
от радости
затуманит глаза
счастливая,
щедрая, как исцеленье,
последняя ,
медленная слеза.

И люди
последний раз из подвала
выйдут.
И мир огласится трубой:
«Угроза
воздушного
нападения
миновала.
Отбой!»

Над шипкинскими облаками,
где воздух, словно лед,
лилов,
звонарь играет языками
шестнадцати колоколов

Неуловимые рыданья
под сводом старых изразцов —
глухие отзвуки преданья —
плач над могилой мертвецов.

Нет, не рыданья, а воскресший
бессмертный реквием солдат,
чьи имена,
как грани флешей,
на белом мраморе лежат.

И мне казалось, мне казалось,
что звуков медная волна
глубин моей души касалась —
ее невидимого дна.

Она,
как горный гул обвала,
над пылью трав,
над сном орла
то плакала,
то ликовала,
то замирала,
то росла…

Стоял великий храм,
в багрянец
сентябрьских зорь и звезд зажат.
— Сними пилотку, сталинградец,
здесь наши прадеды лежат!..

Сквозь звуки лет
мы слышим, внуки,
и бой,
и бегство янычар,
и русских труб литые звуки,
и ликование болгар.

Здесь все с нечеловечьей жаждой
хранит следы былых легенд:
и кость картечника, и каждый
травой поросший ложемент,

и скал
отвесные
отсеки,
что будто срезаны
ножом,
и крест, поставленный навеки,
на полумесяце чужом…

Я к храму шел боями славы —
сквозь Сталинград,
сквозь огнь и дым, —
и я оружьем добыл право
стать на колени перед ним.

На большом перевале, где тучи висят,
где зигзагами мчатся автомобили,
повстречался прославленный русский солдат
с незнакомым стрелком, поседевшим от пыли.

Знак приветствия. Краткий солдатский привал.
Вещмешки на камнях. Перекур с разговором.
И казалось — смотрел на друзей перевал
любопытным, и долгим, и искренним взором.

И казалось — прихлынули в память года
величавых баталий, сраженья и войны;
и казалось солдатам, что здесь навсегда
утвердилась свобода:
на Шипке спокойно.

На родных языках говорили они
здесь, на бранной земле, породнившись навеки…
Может быть, повторилась в сентябрьские дни
встреча та, что была в девятнадцатом веке?

…Гул мотора до них донесли ветерки.
И болгарский солдат обратился с улыбкой:
— Это русские. Наши штурмовики! —
Самолеты, как слава, летели над Шипкой.

На крутых виражах проходили они:
словно почесть в тот миг
отдавали пред боем
храбрым воинам русско-турецкой войны —
и болгарским дружинам, и русским героям.

Передать ли восторг двух старинных друзей?
Слабым светом познаний и тщетных усилий?!
Эта встреча, достойная кисти твоей, ждет тебя,
молодой баталист наших дней, —
живописец войны, Верещагин Василий!

Солдат утоляет жажду
в знойные холода.
По-русски и по-болгарски
мы говорим — вода.

Разрежь на троих буханку,
чтоб воин в теле окреп…
По-русски и по-болгарски
мы произносим — хлеб.

Кроме железных нервов,
нам в помощь железо дано:
по-русски и по-болгарски
пушка — слово одно.

Когда мы идем в атаку,
над боем разносят ветра
по-русски и по-болгарски
воинственный клич: «Ура!»

Мы доживем до победы,
и встретит нас торжество,
по-русски и по-болгарски
смысл одинаков его.

Мы в мирный час ликовани
поставим на стол вино:
по-русски и по-болгарски
равно пьянит оно.

После могучих походов
пусть облетит весь мир
двух славянских народов
победоносный пир!

Осадные ночи плацдарма:
атаки — волна за волной.
Получен приказ командарма —
держаться любою ценой.

На помощь идет переправа
под жарким крылом батарей.
Морава,
Морава,
Морава,
сомкни берега поскорей!

Пред немцами и усташами,
у чертова края реки,
по горло в земле,
под дождями,
под бомбами,
под снегами
работали наши полки.

Два дня
от огня
грохотанье
сужало надежд островок:
от немца до нас расстоянье —
на добрый солдатский плевок.

Во тьме неокрепшей и хрупкой —
штык в штык.
На КП генерал
глухой телефонною трубкой
солдатский окоп подпирал.

Враги донимают гранатой,
вступает в работу приклад…
В седьмой батарее и в пятой
голодными пушки стоят.

Но вот навели переправу —
тревожный, спасительный нерв, —
лавиною через Мораву
на выручку хлынул резерв.

А следом металл и известье:
к побоищу трудной земли
снарядные ящики вместе
с московскою «Правдой» пошли.
Был натиск движенья неистов!..

Не раз я видал на войне,
как танк со статьей журналистов
вводили в прорыв наравне.

Пел он устало и грустно
(шел он походкою тяжкой,
в правой руке карабин,
в левой руке цветы):
«Милая мама,
слезы твои
горячее пули усташской,
я пулю скорее приму,
чем видеть, как плачешь ты».

…Он сто контратак немецких
выдержал в южных планинах,
в лесах голодал,
в снегах коченел,
под горными ливнями мок…

Увидел он дом свой —
слеза сверкнула
в очах его соколиных,
он зубы сжал,
но заплакать
даже от счастья не мог.

В маленькой Сербии плакать
одни лишь камни умеют,
люди — нежней и суровей.
Мы смогли их понять.
…И терпеливая старая сербка
бросилась сыну на шею:
так обнимает
своих сыновей
наша
русская мать.