Федор Тютчев - Стихотворения

И так Тютчев чувствовал, что есть великая жизнь и в человеке и во всех тех представлениях и предметах, какие у него были и есть и будут, но именно потому что человек немногим более, чем человек, потому-то и этого великого бытия ему не вместить в чувстве. В ночи, когда многие наиболее отчетливые грани между предметами и человеком не ощущаются, человек более всего и в себе, и в ином ощущает это бытие. И этому бытию не помыслить конца, потому что нет сил помыслить, чтобы когда-нибудь или где-нибудь ничего не было: значит, есть это одно, ибо ни самого человека, ни чего бы то ни было из представляемого им нельзя представить себе всегда и всюду.

Из этих ощущений и помышлений в душе поэта возникали слова, единственные в своем роде потому, что с изумляющей и устрашающей прямотой и наготой высказывают издавна тайный помысл человечества – ощущение бездны, сущей в жизни [49]

Со всех сторон чуя бездну, Тютчев более всего далек был, однако, от того, чтобы забыть присущую человеку, вопреки всему, доступную чувствам и мыслям, свет и радость дня. Как глубоко ни казался ему день «давно минувшим сном» в часы ночи, каждый раз одушевлялся он новой жизнью, когда «раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей», более того – во всякий миг, если

И всегда, во всей его поэзии, всякое явление и трепет земли полны для него какой-то достоверности, в точном смысле – истины. Немногие в такой мере, как этот поэт, сознавали в минуты самой явной радости, что и тут над человеком и его предметами, «жизнь быстротечная» «пролетает тенью» [50].

<���…>

И все же от ощущения этой тени всегда неотделимо было у него лицезрение всех цветов и внимание всем голосам земли. Он любит их и верит им за то именно, что они только они, и потому плывут в бездне. И вот, в самом деле, когда является весна, возрождение и рассвет всей преходящей твари, тут именно ему сообщается олимпийское блаженство, торжественное соединение текущего, летучего мгновения с вечностью. Все дело в том, что тут темную бездну он понял, наконец, как «животворный океан», как «жизнь божески всемирную». Он понял, что этот океан – более и вне всякой частной, отдельной, единичной жизни, и всюду и всегда во всякой из них.

Таким образом, в нем глубока и жива была вера столько же в то, что в нем одном вмещается всей целостью, что человек знает и разумеет. Просто в его ощущении не существует никакого разграничения разрядов, все, что действует на него, и в чем он действует, а таково все сознаваемое человеком – для него одинаково действительно. Не перечесть в его жизни таких минут, когда ему явны были на свете одни известные, понятные, откровенные, «как день», тела и дела.

И неминуемо следовали за этими часами, происходили из них настроения сокровенные. Они сокровенны потому, что входят в сознание лишь отчасти, чуть-чуть, почти, мельком: это – настроения непостижимые и восторгающие, чувства предвидения, предвкушения, предсказания, прозрения и проницания, минуты ожидания и гадания, чаяния и чуяния, часы, которые не открываются и не сообщаются въявь, лицом к лицу, а только дышать на человека, видятся в отсвете, в тени и слышится ему в отголоске, в отзвуке; и шепот этот и тени эти неизвестные, но вещие, не отвечающие, но обещающие. Это те душевные состояния, которые являют только небольшой просвет в тайное, недоступное для человеческого сознания и тем глубже внушают чувство ничуть не объявленной тайны, беспредельной, неведомой и невидимой тьмы! Это – и те непредвиденные молнии, сияния и радуги, неслыханны возгласы, громы и хоры, которые тем мгновеннее меркнут, чем ярче и лучезарнее, или звонче и громогласнее возникли. Таковы меры Надежды и Мечты в отличие от миров Наличности и Осуществления.

<���…> Так в поэте все углублялось сознание того, что, пока он человек, ему нельзя не встречаться с множеством неведомого. И это неведомое есть или просто еще непознанное человеческим разумом, или познаваемое лишь для исключительных состояний сознания людского, или же наконец непознаваемое для какого бы то ни было частного сознания или ощущения, но без этого непознаваемого ему также нельзя ничего ни помыслить, ни почувствовать. В самом деле, когда наблюдение и разумение предметов познавали доступные и познаваемые для них представления, всюду изыскивалась их связь, единство, какими они находились за раз, совместно, или возникали одно за другим, последовательно. У всякого явления искалась причина, которая, присоединяясь к одной части предмета, составила целое, таков простейший математический вид причинности, от которых все другие виды причинности отличаются лишь недостатком составных, слагающих частей. И вот в этом-то исследовании разумному наблюдению и опыту пришлось дойти до чего-то никак непознаваемого и в самом познании. Искание причин во времени, изыскание единства составных частей всякого предмета привело к признанию неизвестной первопричины, ибо непонятным остается возникновение второй единицы, первого движения из первой, одной недвижной единицы, и тем более безысходен вопрос о происхождении первой единицы. – С другой стороны, из первого сознания, что есть теперь и здесь «я» и «другое», а другое есть первое и есть второе.

И. Коневской

Смерть – Тютчев воображал себе смерть гораздо недосказаннее, как-то теплее и вдумчивее. В удивительных строках по поводу заразы «Mal’aria» в воздух римской Кампаньи почти въявь предстает перед душой некий переход сознания в жизнь более вольную, свежую и тайнозрительную путями неведомо прекрасных благоуханий роз, теплого ветра и радужных лучей вод источника «прозрачных как стекло» [51]. Так же, как и в тех чуть слышно и светло шелестящих, как зябь листвы, звуках, просящих «зарыть его в траве густой» [52], здесь с редкой нежностью и истинностью передано объединение с какой-то великой, верить хочется, что необъятно великой струей, а через нее более широкое сообщение скоротечных, зыбучих явлений, одушевленных этой струей. Так и видно, как беспредельная сила обуевает личное сознание лишь с тем, чтобы развеять его по всем цветам дольних, преходящих созданий. Жизнь в этой силе – плавание далее в мировом океане, не-божественный сон в какой-то отрешенной бездне, где совершается великое прозрение сумерек, которое пока в человеке удержан был в гранях личности, становилось «часом тоски невыразимой» [53]: «все – во мне и я во всем» [54].

Вдохновение Фета – вечер, ночь, рассвет, море, весна, зима. Ему чужды утро, и открытый день, лето, осень. Воскресение жизни весной – для него торжество бессознательной силы, слепой воли, эта сила не то бесконечное бытие, которое она искала в ночи и в море? Для Тютчева же в весне – венец той же жизни божески всемирной, которая есть и «пылающая бездна ночью» [55].