Владимир Маяковский - Стихотворения (1927)

Гляди, товарищ, в оба!
Вовсю раскрой глаза!
Британцы
твердолобые
республике грозят.
Не будь,
товарищ,
слепым
и глухим!
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Стучат в бюро Аркосовы,
со всех сторон насев:
как ломом,
лбом кокосовым
ломают мирный сейф.
С такими,
товарищ,
не сваришь
ухи.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Знакомы эти хари нам,
не нов для них подлог:
подпишут
под Бухарина
любой бумажки клок.
Не жаль им,
товарищи,
бумажной
трухи.
Держите,
товарищи,
порох
сухим!
За барыней,
за Англией
и шавок лай летит,—
уже
у новых Врангелей
взыгрался аппетит.
Следи,
товарищ,
за лаем
лихим.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!
Мы строим,
жнем
и сеем.
Наш лозунг:
«Мир и гладь»
Но мы
себя
сумеем
винтовкой отстоять.
Нас тянут,
товарищ,
к войне
от сохи.
Держи,
товарищ,
порох
сухим!

В любом учрежденье,
куда ни препожалуйте,
слышен
ладоней скрип:
это
при помощи
рукопожатий
люди
разносят грипп.
Но бацилла
ни одна
не имеет права
лезть
на тебя
без визы Наркомздрава.
И над канцелярией
в простеночной теми
висит
объявление
следующей сути:
«Ввиду
эпидемии
руку
друг другу
зря не суйте».
А под плакатом —
помглавбуха,
робкий, как рябчик,
и вежливей пуха.
Прочел
чиновник
слова плакатца,
решил —
не жать:
на плакат полагаться.
Не умирать же!
И, как мышонок,
заерзал,
шурша
в этажах бумажонок.
И вдруг
начканц
учреждения оного
пришел
какой-то бумаги касательно.
Сует,
сообразно чинам подчиненного,
кому безымянный,
кому
указательный.
Ушла
в исходящий
душа помбуха.
И вдруг
над помбухом
в самое ухо:
— Товарищ…
как вас?
Неважно!
Здрасьте —
И ручка —
властней,
чем любимая в страсти.
«Рассказывайте
вашей тете,
что вы
и тут
руки́ не пожмете.
Какой там принцип!
Мы служащие…
мы не принцы».
И палец
затем —
в ладони в обе,
забыв обо всем
и о микробе.
Знаком ли
товарищеский этот
жест вам?
Блаженство!
Назавтра помылся,
но было
поздно.
Помглавбуха —
уже гриппозный.
Сует
термометр
во все подмышки.
Тридцать восемь,
и даже лишки.
Бедняге
и врач
не помог ничем,
бедняга
в кроватку лег.
Бедняга
сгорел,
как горит
на свече
порхающий мотылек.

Я
в жизни
суровую школу прошел.
Я —
разным условностям
враг.
И жил он,
по-моему,
нехорошо,
и умер —
как дурак.

Вынув бумажник из-под хвостика фрака,
добрейший
Федор Иваныч Шаляпин
на русских безработных
пять тысяч франков
бросил
на дно
поповской шляпы.
Ишь сердобольный,
как заботится!
Конешно,
плохо, если жмет безработица.
Но…
удивляют получающие пропитанье.
Почему
у безработных
званье капитанье?
Ведь не станет
лезть
морское капитанство
на завод труда
и в шахты пота.
Так чего же ждет
Евлогиева паства,
и какая
ей
нужна работа?
Вот если
за нынешней
грозою нотною
пойдет война
в орудийном аду —
шаляпинские безработные
живо
себе
работу найдут.
Впервые
тогда
комсомольская масса,
раскрыв
пробитые пулями уши,
сведет
знакомство
с шаляпинским басом
через бас
белогвардейских пушек.
Когда ж
полями,
кровью поли́тыми,
рабочие
бросят
руки и ноги,—
вспомним тогда
безработных митрополита
Евлогия.
Говорят,
артист —
большой ребенок.
Не знаю,
есть ли
у Шаляпина бонна.
Но если
бонны
нету с ним,
мы вместо бонны
ему объясним.
Есть класс пролетариев
миллионногорбый
и те,
кто покорен фаустовскому тельцу́.
На бой
последний
класса оба
сегодня
сошлись
лицом к лицу.
И песня,
и стих —
это бомба и знамя,
и голос певца
подымает класс,
и тот,
кто сегодня
поет не с нами,
тот —
против нас.
А тех,
кто под ноги атакующим бросится,
с дороги
уберет
рабочий пинок.
С барина
с белого
сорвите, наркомпросцы,
народного артиста
красный венок!

Вопит
за границей
газетный рой,
что летчик Линдберг —
герой!
Бездельник!
Из Нью-Йорка
в Париж
перелетел на пари.
Кто поверит?
Какие дети?
Где у него свидетель?
Я лично,
не будучи вовсе дитем,
не верю этой мороке.
Должно быть,
летел
коротким путем
да и отдыхал по дороге.
И вот
за какой-то там перелет
венками голову кроют.
Горячие люди!
А русские —
лед,
нельзя развернуться герою.
А в нашем Союзе,
если поскресть,
почище герои есть.
Возьмем Иванова.
Герой Вхутемаса.
Я
этим пари покорен:
он съел
в течение
получаса
пять фунтов макарон!
Пари без мошенства:
сиди и жри!
А сверху
стоит жюри.
Когда он
устал
от работы упорной
и ропот
в кишке
начался,
жюри
стояло…
у дверей уборной
добрых
полчаса.
Уже
Иванов
в сомненье скорбит:
победа и честь —
или крах?
Вылазят глаза у него из орбит,
и страшен
рожи
распухший вид —
горит,
как солнце в горах.
Минута…
Скорей!
Замирает зал…
Герой
губою одной
последние
две макароны
всосал
и хлопнул
ложкой
о дно.
«Ура!» — орут
и север
и юг.
Пришли
представители прессы.
Снимают,
рисуют,
берут интервью,
на пузо
ставят компрессы.
«Ура!»
Победил российский спорт,
на вуз
не навел конфуза…
И каплет
на пол
кровавый пот
с его трудового
пуза.
Но я
хладнокровен к радости их.
Не разделяю пыл.
Что может вырасти
из вот таких?
Пьянчуги,
обжоры, попы?
А если
в тебе
азартная страсть,
ее
не к жратве вороти —
возьми на пари
и перекрась
пяток
рабочих квартир.
Не лопнешь ты
и не треснешь.
Полезнее
и интересней ж!
А то
и вуз
разложится весь,
с героем обжорки цацкаясь.
Пора
из наших вузов известь
такие нравы
бурсацкие.

Не думай,
что всё,
чем живет Вхутемас,
проходит,
бездарностью тмясь.
Бывало,
сюда
в общежитие ткнись —
ноги
окурки ме́сят,
висит паутина
и вверх
и вниз…
Приди,
посмотри
и повесься!
А тут еще
плохие корма́ —
есенинский стих
и водка
и неудавшийся роман
с первой вертлявой молодкой.
И вот
ячейка ЛКСМ,
пройдя
по этому омуту,
объявляет
по вузу
всем —
конкурс
на лучшую комнату.
Помыли полы,
и скатерть на стол —
и дом
постепенно о́жил,
и стало
«самоубийства гнездо»
радостью молодежи.