Игорь Шкляревский - Я иду !

В окно ползет осенняя вода.
А я хочу
упасть в твои колени!
В такую ночь
острее, чем звезда,
неповторимость каждого мгновенья.
Мне жаль, что ты сегодня не придешь
к фанерной будке старого яхт-клуба,
и этой гулкой ночи не поймешь,
и не уснешь на парусине грубой.
Мы никогда б так не были близки
в огромном мире,
скрученном ветрами,
где, к счастью,
есть еще и чудаки,
которых называют дураками.
Привычный досаафовский уют:
канаты,
весла,
гички тень косая.
На хвойных лапах запахи ползут.
Поет вода о вечном…
Засыпаю.
Меня разбудит утром тишина,
и как-то вдруг по-новому предстанет
из мокрого разбитого окна
законченность реальных очертаний.
Я не могу
ничем
тебе помочь,
хотя ведь ничего и не случится —
простая ночь,
прощающая ночь
уйдет
и никогда не повторится.

Кому
и за кого
мещане молятся?
Сгибает ветер лезвие огня.
Быть может,
за распятых
комсомольцев?
Быть может,
за беспутного
меня?
Ни дьявола у них,
ни бога
нету!
Сменили веру.
Изменили тон.
Напакостили,
сволочи,
на этом,
теперь красиво
просятся на тот…

Не верится,
что вот над этой крышей,
плутая в голых зарослях антенн,
кружатся сотни голосов
неслышных,
неслышных сотни плавают сирен.
Подумать странно —
вот над этой крышей
летят живые голоса Парижа.
Оледенел.
Напрягся до предела.
Пучком антенны волосы торчат:
плывут мелодии Венесуэлы
и бубны Кубы
яростно стучат.
Откуда-то,
уже почти из гроба,
морзянка бьет тропическим ознобом.
А может, это холод?
На рассвете
кому-то в двери достучит она
и в трижды штемпелеванном пакете:
«При исполненьи…»
Вскрикнет тишина.
Лишь на мгновенье.
Только на мгновенье.
И вновь бездумность синевы
сквозной,
как будто в этой радостной вселенной
ни подлостью не пахнет,
ни войной,
как будто не разбита на участки
двадцатого столетья
тишина.
Ее сердца простукивают часто:
— Ты не больна?
Ты снова не больна?
О тишина сквозной апрельской ночи,
тебя до дна прослушивает мир
сережкою,
у скважины замочной
от любопытства вспыхнувшей на миг,
ушами
чутких радиоприборов,
что ловят песни солнца в вышине…
Что, тишина, таишь ты:
счастье,
горе?
И с чем ты завтра
постучишь ко мне?

Я иду по земле!
Понимаете, как это здорово?
Лугом,
лесом пропахший,
пропетый отчаянным ветром,
легкий,
жаркий,
упругий,
тропою неторною
я иду по земле
в баскетбольных
истоптанных
кедах.
Я иду и смеюсь
от безумной,
пронзительной
радости,
что иду по земле
и когда-нибудь
вдруг упаду,
не дойдя до усталости,
подлости,
робости,
старости,
потому что иду и пою
у людей на виду!

В этом мире два полюса:
зла
и добра.
В этом мире два поезда
в райцентр Архара.
В окнах старой хибары
мелькают слова:
«Москва — Хабаровск»,
«Хабаровск — Москва».
Крутолобые мальчики —
жесткий вагон —
выбегают на маленький
скользкий перрон.
Злые,
сонные
мальчики
пиво теплое пьют
и картошку горячую
у торговок берут.
И уносятся,
гордые,
на Иман,
на Кухтуй,
им колеса нелегкое
счастье куют.
Эти мальчики дерзкие
бескорыстья полны.
Снятся,
снятся им детские
бесплацкартные сны.
Снятся посвисты, бульканье
вот я — весна! —
скрежет жести и бурная
ярость весла.
Курят в тамбурах
мальчики —
носят в пригоршнях
свет.
Вспоминают о девочках,
что остались в Москве.

Этот край дремуч,
что ни сопка —
ключ,
а в ключах-ручьях
косяками,
потоками,
серебристыми токами —
форель,
форель —
голубое сало…
Ахнули
и загудели скалы!
Стрекотнул
и замер сучкорез.
Из тайги
проложенной дорогою
хлынул лес…
Потоки «МАЗов» хлынули
в синеву прогорклую,
продроглую,
древесинную…
Поплыли
распадины,
скосы,
виржи.
— Размечтался, черт,
держись!
И трещат натянутые тросы,
и летят фуфайки под колеса.
Солнце опускается.
— Пошла-а!
А когда
вылезет
ночь из дупла,
от мошки завернувшись в дым,
слушай картавую речь воды!

В сорок глоток:
— Шпарь!
Шпарь!
Шпарь!
Вздрагивают булки и бутылки,
ходят руки,
оседают гулко
клавиши просмоленные
шпал.
Мы глядим на зори полосатые,
что мелькают рыбьим косяком,
мы питаемся
перед зарплатою
манной кашею
и кипятком.
— На Север!
На Север!
И —
палубой качается полка,
и движется сейнер
в тумане колком.
На Север!
На Север!
Весна спешит на Север.
Зелеными
гремучими
ручьями
летят составы юности моей…
— Кому печенье «Север»?
Есть папиросы «Север»!
Она стоит в проходе
с корзиночкой своей…
А за окном просторы
моей огромной Родины,
а за окном березы,
березы в черных родинках.
А девушке взгрустнулось —
и счастье, и призванье,
все службой обернулось
в дорожном ресторане.
И хоть она в движенье
от нас неотделима,
плывут березы мимо,
и жизнь,
и счастье мимо.
Но вот опять улыбка
над манной,
над чаями,
над спорами —
Пикассо,
Ремарк,
Хемингуэй..
На Север!
На Север!
Зелеными
гремучими
ручьями
летят составы
юности моей!

Выворочены водоворотами —
вот мы!
Наши спины обстругали волны.
Наши плечи залудило солнце.
Наши скулы выточили ветры.
Молния —
кардиограммой сердца!
Всходят звезды,
на пути у нас
расставленные,
как ладошки наших женщин
растопыренные.
Дребезжат
бутылки
в каютах.
Рыба палубу царапает жабрами.
Мокрые узлы на канатах —
это наши рукопожатия!
А когда мы сушимся на суше,
словно рыбины пойманные, немы,
чешуей стреляем раковинам в уши,
задыха…
задыхаемся от гнева.
Мы хохочем над баржами
над важными,
что растрепанную воду
разглаживают.
Мы ворочаем тяжелую воду.
Волокем ее,
взбитую, как сливки.
Выгребаем красноперые колоды.
Из ячеек вытряхиваем слитки.
Мы идем,
в песок вбивая ноги.
Словно весла,
блещут наши руки.
Мы заказываем
по бутылке пива
и закусываем колбасой.
Ни трески, ни крабов мы не любим,
потому что мы их в море ловим!